Впервые я увидел Исодзаки три года назад на Венецианской биеннале. В своей неизменной полотняной кепке он, окруженный всеобщим вниманием, гулял по аллеям Джардини и следил, как забинтовывают пальмы и красят белым траву у японского павильона для его инсталляции “Город девушек”. В Санкт-Петербурге, в шеренге видных собой архитектурных генералов, приглашенных на открытие конкурса на здание Мариинской оперы, маленький японец держался всех незаметнее.
Организаторы конкурса нервничали и путали слова, гости спокойно внимали. Торжественные речи они, казалось, слушали как молитву перед обедом. Архитектурные звезды, сидевшие в Белом фойе Мариинского театра, слава богу, отлично знают друг друга и собираются вместе всякий раз, когда в мире объявляют большой конкурс. Так гроссмейстеры встречаются на турнирах. Игра – повсюду игра. Меняются только города и гостиницы.
Сейчас дочитают речи, потом пойдут удивительные вопросы журналистов (Исодзаки спросят, что именно он собирается предложить для реконструкции Мариинки, а Исодзаки ответит, что, конечно, что-то собирается предложить, только должен сначала подумать), потом коктейль, потом Гергиев в честь конкурсантов продирижирует “Травиату”, потом прием – и в “Асторию” спать. Дело привычное.
Слева от Исодзаки гипнотизировал телекамеры возмутитель спокойствия Эрик Мосс. В своем красном свитере поверх серой водолазки он походил на уважаемого в университете, но диковатого профессора. Справа с видом Державина, слушающего пушкинский экзамен, сидел, наклонившись вперед, грузный седой Ханс Холляйн. Рядом с нервным Моссом откидывал на чуть просвечивающую лысину поэтический зачес Эрик ван Эгерат, в темном костюме с белой рубашкой напоминавший мелодекламатора. Позади всех карбонарием в черном мятом шарфе мелькал Массимилиано Фуксас. Все они имели исключительно важный вид. Арата Исодзаки никакого специального вида не принимал. Но, самый старший из присутствующих, выглядел как мастер Йода из “Звездных войн”. Так и видишь, как он наставляет ученика: “Во Францию поедешь, черного лысого человека, похожего на Дарта Вейдера, увидишь там, Жан Нувель его зовут...” Словом, выглядел так значительно, словно все собрались здесь на его юбилей. И понятно, что ему незачем привлекать ненужное внимание и ходить гоголем под портретом композитора Глинки.
Семидесятилетний мастер видел рождение и смерть главных архитектурных теорий ХХ века. Еще в Токийском университете он попал к великому Кензо Танге, в команду заговорщиков. Японские “метаболисты” затеяли переворот, разделив города на постоянные и временные элементы: похожие на пчелиные соты структуры, куда вставлялись бы потом все новые и новые архитектурные кристаллы.
Исодзаки был одним из самых талантливых учеников Танге и вместе с ним сделал в 1960-м ошеломивший мир проект “Большого Токио”. Архитекторы вынесли жизнь мегаполиса в Токийский залив на огромный обитаемый мост из сплетенных автострад, над которыми гроздьями висели дома. Это был последний реальный фантастический город ХХ века, равно вдохновленный японским экономическим чудом и идеями Ле Корбюзье. Но проект отвергли, в 1965 году утонул Корбюзье, и японское чудо оказалось не таким чудесным.
К тому же юный Исодзаки отличался отчаянным нетерпением. И одиннадцати лет не проработал в ателье учителя, а уже завел собственную мастерскую.
– Мне было тринадцать лет, когда сбросили бомбу на Хиросиму, – говорит он мне. – Знаете, как выглядела после войны Япония? Выжженные пустыри вместо улиц, одни телеграфные столбы стоят. Понятно, что в университете я был левым, а Че Гевара был моим героем.
Исодзаки улыбается, но я знаю, что это для него серьезно. Он из тех архитектурных авангардистов 1960-х, которые мечтали о градостроительстве и жизнестроительстве и не построили ни того ни другого. Какие бы мегапроекты ни попадали ему теперь в руки – хоть концертный зал в Киото, хоть гигантский стадион в Турине, – это все равно меньше, чем то, что он хотел дать людям.
Он явно это переживал, когда почтительно, но четко защищал старого ворчливого Райта от своего учителя Кензо Танге. Танге говорил, что Райту нет места в его, Танге, истории архитектуры. Исодзаки возражал: Райт, может, и не был великим теоретиком, но построил побольше других “так называемых великих архитекторов”. Отныне в архитектуре Исодзаки более всего ценит иронию – последнее спасение битых жизнью романтиков. Ирония позволяет, например, добавить зданию компании Диснея глаза Микки-Мауса или спроектировать виллу в 20 000 м2 для шейха Катара. Шейх заказал, Исодзаки спроектировал, а еще десяток знаменитых мастеров, тоже, наверно, левых убеждений, сделали интерьеры. Рон Арад – гостиную, Этторе Соттсасс – зоопарк , Том Диксон – спальню, Джон Поусон – ванную и так далее. Да, а Ричард Серра – сад.
Низкопоклонничая и наливая Исодзаки чай (кто я, а кто он – генерал, японский бог), я задал ему главный вопрос – верит ли он, что иностранцу дадут выиграть конкурс в России. Я напомнил ему, как итальянец Ренцо Пьяно выиграл в Японии важный конкурс на аэропорт Кансай – ведь это он, Исодзаки, был одним из тех, кто дал ему эту премию.
– Да, я был в том жюри, – отвечает Исодзаки. – Но вот вам другая история. В Йокогаме в 1995-м конкурс на морской вокзал выиграли молодые британские архитекторы из FOA, Foreig Office Architects. Но город не захотел работать с иностранцами. Мэр мне сказал: “Вы – жюри, это ваше решение, вот и выпутывайтесь теперь”. Работа едва не пошла насмарку. Все опасаются работать с иностранцами, везде одно и то же – Россия не исключение.
Это Исодзаки намекает на скандал, с которого начался конкурс на новую Мариинку. Петербургские власти едва не разорвали Эрика Оуэна Мосса на куски за проект реконструкции, и он долго проклинал русское архитектурное лобби, которое расправляется с конкурентами. Но я знаю, как близка Исодзаки история отверженных иностранцев. В 1998‑м он выиграл конкурс на восстановление Уффици во Флоренции. Критики набросились на него так, будто это он в июне 1993-го подговорил мафиози подогнать к музею машину со взрывчаткой. Режиссер Франко Дзеффирелли на первой полосе Corriere della Sera объявил его проект “оскорблением для всего цивилизованного мира”. Японец знает, что говорит: Россия не исключение.
Он явно не хочет вспоминать о Флоренции и на вопрос, где же тогда работать, отвечает:
– Везде. Повсюду в мире. У меня сейчас два проекта в Штатах, два в Испании, еще в Китае...
Я в очередной раз поражаюсь интернациональным архитекторам, у которых, как у матросов, в любом порту по объекту.
– А ваш дом? Где вы его себе построили?
– Настоящий дом архитектора? Как у Аалто, у Райта, у Танге? Нигде не построил, – отвечает Исодзаки. – Мне этого не нужно. Я снимаю в Токио квартиру, а выходные провожу в горах, в своей маленькой мастерской.
– Семья живет с вами?
– Ну, я женат. У меня двое детей. От первой жены. Они уже взрослые. И не архитекторы. Один занимается политикой, другой – компьютерами.
Трудно сказать, велики ли в нынешнем соревновании шансы Исодзаки. Мариинский конкурс – чрезвычайно запущенный случай, но японских архитекторов как раз и зовут, как шаманов, когда не помогают врачи. Зато свою первую победу в России он одержал еще в январе 2003-го. На следующий день после объявления конкурса приглашенным архитекторам раздали папки с готовой схемой решения. Консультанты Мариинского театра решили застолбить свои права заранее. И долго потом архитекторы пытались объяснить Валерию Гергиеву, что, если все предрешено, не нужен конкурс. Если зовут архитектурных звезд, зачем ставить им бессмысленно жесткие рамки?
Гергиев, опасаясь подвоха, не отвечал ни да ни нет. И тогда Исодзаки, поднявшись с места, простер к дирижеру руки и спросил: что важнее для маэстро – схема или архитектура? То есть что главнее для него – партитура или музыка? Гергиев посмотрел на него с удивлением, как на человека, который неожиданно оказался способен повторить его, гергиевский, коронный номер. Вот придет Гергиев в помещение, хлопнет в ладоши, послушает эхо и скажет: “Здесь я играть не буду”. Ясно было, что Исодзаки сейчас хлопнул в ладоши и прислушивается к Гергиеву – можно ли с ним играть или нельзя. А то, что звука никто не услышал, так это был знаменитый дзенский хлопок одной ладонью.
Гергиев проникся и сказал свое “да”. А уставший Исодзаки вернулся в “Асторию” и долго отвечал на мои вопросы, прежде чем задал свой:
– Смысл “да” и “нет” совсем разный на Западе и на Востоке. Англичанин скажет: “Нет, я так не думаю”. А японец скажет: “Да, я так не думаю”. И я еще плохо понимаю, каковы у вас в России “да” и “нет”. Мне говорили, что у вас “да” иногда означает “нет”. Вы с этим согласны?
Нет, я с этим вполне согласен.
Текст: Алексей Тарханов