В мире архитектуры не много людей, которых можно назвать живой легендой. Пожилой господин с улыбчивыми черными глазами и усами щеточкой, который встречает меня в фойе Radisson SAS на Киевской, – легенда уровня Оскара Нимейера. Приехал в Россию запросто, потихоньку – к клиенту-девелоперу. Он вернулся с экскурсии по Москве, где уже был в 1970-х, и нашел, что с тех пор город похорошел.
Моше Сафди прославился в 1967-м, когда первые посетители, начавшие прибывать на выставку Expo в Монреале, увидели построенный им специально по этому случаю жилой комплекс Habitat.
“Хабитат” значит “жилище”, и именно новую типологию городской жизни Сафди и разработал. Его дом собирался, как конструктор, из панельных бетонных ячеек. Модульного размера ячейка надстраивалась, позволяя множить варианты планировки квартир, с разных сторон “раскрывалась” окнами и балконами и ловко монтировалась с соседними ячейками, образуя единую конструкцию вроде трехмерного тетриса. Ячеистый Хабитат был не просто большим домом в 22 000 м2: пронизанный вертикальными и горизонтальными коммуникациями, заросший садами и полный счастливых жильцов, он стал элементом ландшафта. И показал, что и у панельного домостроения может быть архитектурное лицо.
Молодые архитекторы всего мира восприняли Хабитат как манифест нового стиля. В СССР он был очень популярен: учебники МАрхИ до сих пор полны хабитатообразных панельных домов. Всюду возникали клоны монреальского комплекса. Некоторые из них повторяли конструктивную схему и идеологию. Но и внешнего сходства в 1960-е было достаточно, чтобы критикам понравилось.
Человеку, который в 1967-м оказался во главе архитектурной моды, было двадцать девять лет. Когда он начинал заниматься проектом – и того меньше, двадцать пять. Устроившись на унылом диване в холле отеля, спрашиваю, как Сафди справился с эдакой архитектурной Годзиллой?
– Мне просто повезло – как в сказке, – отвечает Сафди не без кокетства. – Проект был сложный, опыта у меня не было, но канадские власти, мои заказчики, оказались добрыми и доверчивыми. Хабитат построен благодаря моей наивности. Сейчас я бы на такое не решился: слишком велик риск. Все-таки открытый бетон в канадском климате – не очевидный выбор. Но все получилось – люди, которые там живут, довольны.
Сафди скромничает, говоря о наивности. Хабитат – реализация идей его диссертации, и строить комплекс его позвал бывший научный руководитель. Сафди в это время работал у, ни много ни мало, Луиса Кана.
О Кане – одном из величайших архитекторов ХХ века – Сафди говорит без пафоса:
– Я увидел работы Кана еще студентом, во время экскурсии по Америке, и они меня поразили. У Кана здание – не просто каркас и оболочка, а организм, в котором все конструкции – части единой выразительной системы. Я закончил учиться, сел в машину и поехал из Монреаля в Филадельфию. Кан встретился со мной лично (тогда со звездами можно было говорить запросто), посмотрел эскизы и спросил, когда я могу выйти на работу. Я пробыл в его мастерской полтора года, вел значительные объекты. Работая у Кана, я понял, что все стадии работы, от эскиза до авторского надзора, одинаково важны. Я до сих пор все свои проекты веду лично и не беру новых, если у меня нет на них времени. И по организации моя мастерская похожа на ту, что была у Кана – очень компактная. У меня работает всего человек шестьдесят. Теперь из-за сингапурского проекта наберу до сотни. Но с Фостером, у которого шестьсот сотрудников, не сравнить.
Проект в Сингапуре, о котором идет речь, – гигантский курортный комплекс с отелями-башнями и виртуально-компьютерными наворотами. Не сразу верится, что его автор – демократичный модернист, набиравший Хабитат из бетонных панелей. А ведь между ними был еще постмодернистский период, когда Сафди создавал забавные композиции из конусов, пирамид и кубов. Откуда такая изменчивость? Что это – эволюция персонального стиля или потакание заказчику? Сафди смеется:
– Лет пятнадцать назад мы обедали с Рикардо Бофиллом – вы, конечно, знаете его постмодернистские проекты. И он мне сказал: “Моше, хватит изобретать! Пора развивать то, что ты уже придумал”. Многие так поступают: вырабатывают персональный стиль и давай его эксплуатировать. А на меня заказчики жалуются: “Если мы закажем музей Гери или Мейеру, мы точно знаем, чего ждать. А работа с вами – всегда риск!” Риск, не спорю. Но я не могу повторяться. Не только потому, что все участки и клиенты разные. Просто я люблю учиться. Мое хобби – чтение научных книг и журналов. Все новое, что я узнаю, влияет на архитектуру.
Если уж речь зашла о клиентах, я не могу не спросить об одном из самых странных проектов Сафди – доме доктора Каллахана в Алабаме.
Невероятный дом, весь кривой и изогнутый, как головоломка-змейка, которые были популярны в 1980-х. Сафди отзывается с энтузиазмом:
– О, это дивная история. Каллахану было за семьдесят, и участком, где хотел строиться, он владел много лет. Он пришел ко мне и сказал: “Мне уже много планов нарисовали, но ни один не подходит”. Увидев чертежи, я ахнул: там были Фрэнк Ллойд Райт, Пол Рудольф, Эро Сааринен... Я подумал: “Этому типу дом точно не нужен – он просто планы коллекционирует”. Но я неожиданно смог ему угодить: он хотел дом, похожий на диспетчерскую вышку аэропорта в Вашингтоне. Забавный был человек – знаменитый хирург. Он говорил: “Знаю, что я уже старый, но хочу прожить в этом доме еще несколько счастливых лет”. Он там еще двадцать лет прожил.
Сафди так радостно говорит об этом проекте, что естественно возникает вопрос – почему он не строил больше частных домов?
– Самому обидно, у меня их всего штук пять, причем два мои собственные, в Иерусалиме и Бостоне. Но мне как-то частных домов не предлагали. Обычно архитекторы с них начинают – это такая профессиональная школа. А я начал с Хабитата, и клиенты думали, что жилыми домами мне заниматься неинтересно. Но, во-первых, всегда интригует диалог с заказчиком. Во-вторых, это вызов: хороший дом требует куда больше архитектурных усилий “на квадратный метр”, чем, скажем, музей.
И на что эти усилия направлены, чего он добивается от жилых пространств? Его собственные дома, например, какие?
– Очень простые. Я фанатик света, восходы, закаты, сумерки, постоянные изменения освещения – для меня это главное. Еще вид на город, как, например, в Иерусалиме – я там живу в реконструированной руине оттоманских времен. Минимум искусства, только ковры на каменном полу. Мой дом в Мексике больше забит вещами, там мы с семьей – у меня четверо детей – отдыхаем, встречаемся с друзьями. Шумный обед с кучей гостей или долгое путешествие, во время которого мне не нужно работать, – вот идеальная жизнь.
У Сафди удивительно позитивный взгляд на вещи, размеренная речь, и любой ответ он сопровождает спокойной усмешкой. И это при том, что в его профессиональной жизни бывали свои сложности. После Хабитата ему не только жилых домов не заказывали, на фоне всеобщего восхищения у Сафди много лет не было в Канаде проектов – видимо, сработала реакция на мгновенную славу, которую сочли политически ангажированной. Он коротал время преподаванием в Гарварде, а потом совсем перебрался в Америку. В этот момент канадское правительство о нем вспомнило, и он застроил весь центр Оттавы.
Сафди всегда смотрит на вещи в широком контексте. Его интерес к науке показателен: он не зациклен на архитектуре и своей роли в ней и этим симпатичен. Спрашиваю, почему он стал архитектором. Сафди жмет плечами:
– Честно говоря, не знаю. Когда мы еще жили в Израиле, я должен был стать фермером. Потом мы переехали в Канаду. Отец хотел, чтобы я занялся торговлей. А я вдруг выбрал архитектуру. Почему – понятия не имею. Я даже не был ни с одним архитектором знаком.
Я задаю последний вопрос – что значит для Сафди его еврейство? Вопрос не праздный: когда-то в интервью AD Даниэль Либескинд говорил, что ощущает себя представителем богоизбранного народа и архитектуру делает с учетом этой перспективы. Мне интересно, что думает об этом Сафди: он много строил в Израиле, а самая масштабная и, как он говорит, самая насыщенная в эмоциональном и символическом плане его работа – мемориал жертв холокоста Яд ва-Шем.
Философское спокойствие Сафди непоколебимо – выслушав меня, он иронически приподнимает бровь:
– Меня как-то спросили, что означало для Луиса Кана его еврейство. Я ответил: “Кан был европейцем, выходцем из Эстонии. Да, он был евреем. Но для него духовность была важнее конфессий, ему было все равно, что проектировать – синагогу или собор”. Что значит “выразить в архитектуре еврейские ценности”? Евреи никогда не интересовались материальным миром – мы люди литературные. Чтобы построить храм, Соломон пригласил финикийцев, а Ирод – римлян. Либескинд польский еврей, а я сирийский, и это разные вещи. Мои языки – испанский и арабский, и музыка тоже, хотя я лично люблю Баха. С точки зрения культуры я израильтянин, а не еврей, и это тоже большая разница. Но я не могу сказать: “Я израильский архитектор”. Потому что я еще и канадский, и американский архитектор. Да, я построил Яд ва-Шем. Но сейчас я строю музей сикхов, и архитектура моя должна выражать культурные ценности сикхов. Если я откажусь от мысли, что архитектура универсальна, я просто не смогу нормально работать.
Беседовала Евгения Микулина