Том Мейн родился в 1944 году. Обучался архитектуре в Университете Южной Калифорнии (1968) и Гарварде (1978). В 1972 году стал одним из основателей архитектурного бюро Morphosis. С 1993 года преподает в Калифорнийском университете. В 2002 году участвовал в конкурсе на восстановление WTC в Нью-Йорке. Лауреат премии Притцкера (2005). В мае 2006-го приезжал в Москву по приглашению журнала AD читать лекцию на фестивале “Арх Москва”.
Студия Тома Мейна и его бюро Morphosis находится в Санта-Монике между церковью и складом. Догадаться, что перед тобой офис архитектора, который только что получил самую престижную архитектурную награду в мире, невозможно: вывески нет, номера нет, фасад закрыт сеткой с нарисованным на ней домом – похоже, что здание на ремонте, но на самом деле так и задумано. Здесь раньше находилось кафе “Бродячая собака”, его открыли местные интеллектуалы, имея в виду знаменитое петербургское кафе. Первые десять лет Morphosis так и жил под вывеской “Бродячей собаки”, изредка кто-нибудь забредал сюда и просил поесть.
– Вы видели наш сайт? – спрашивает Мейн.
Мы сидим в непритязательной забегаловке, это любимое место Тома. Он иногда заходит сюда посидеть и подумать. Сейчас он ест макароны с мясом, а я пью сок.
– Видел. Меня удивило, что там больше компьютерной анимации, чем архитектуры. К ней надо продираться сквозь летающие буковки.
– Это отсеивает ненужных клиентов, – смеется Мейн. – Архитектура и не должна быть легкой. Если не сумел разобраться в нашем сайте, ничего не поймешь и в нашей архитектуре.
– Поэтому у вас нет вывески?
– Не только у нас, это вообще калифорнийская традиция. У Фрэнка Гери никогда не было вывески, у Эрика Мосса тоже. А потом я никогда не пытался продавать себя, заниматься маркетингом. Есть два типа архитекторов. Одни приходят к клиенту и говорят: “Чего изволите?” Другие создают уникальные концепции – если сделал что-то стоящее, клиенты тебя сами найдут.
В этом году Мейн получил премию Притцкера – архитектурный эквивалент Нобелевки. Члены жюри утверждали, что Мейну, которого они назвали “продуктом безумных 1960-х”, удалось “застолбить территорию за пределами модернизма и постмодернизма”. Его философия архитектуры, писали они, “не связана ни с европейским модернизмом, ни с восточными влияниями, ни с американской традицией”: он представитель “уникальной кочевой культуры южной Калифорнии”. Многие статьи в архитектурных журналах вышли под заголовками “Злой мальчик американской архитектуры получил премию Притцкера”. В испанской прессе его называли не иначе как el chico malo, “плохой мальчик”.
– Кто вы на самом деле? – спрашиваю я Мейна. – Почитаешь статьи в журналах, получается, что вы bad boy, а наш общий друг архитектор Том Фарраж чуть ли не со слезами на глазах рассказывает, какой вы настоящий друг, как вы бросили все дела и прилетели на его свадьбу, потратили двенадцать часов на перелеты, чтобы провести полчаса на церемонии – тут же надо было лететь назад, к клиенту.
– Том хороший парень, – улыбается Мейн, – типичная Калифорния: сам из Ливана, а жена из Сибири.
Он на минуту задумывается.
– Bad boy. Я знаю, откуда это пошло. Журнал Metropolis собирался написать обо мне статью. Приехал журналист и говорит, что хочет провести со мной четыре дня, будет меня всюду сопровождать – встречи с клиентами, работа с коллегами. Я согласился. В одном разговоре я сказал что-то вроде “за первые двадцать лет моей карьеры не было ни одного клиента, который согласился бы работать со мной второй раз”. Журналист взял и напечатал это. А потом я встречал эту фразу в журналах раз пятьсот. Вы, писаки, обычно переписываете друг у друга, и если кто-то сказал, что я bad boy, а другой повторил, значит, это уже доказанный факт. Никому нет дела, что у меня такая особенная манера разговаривать. Я люблю гиперболы. Я преувеличиваю, чтобы собеседник ухватил мысль. Александр Македонский сам придумал свою биографию. А тут за меня ее придумал журналист, и все поверили. Сначала я был очень огорчен, но потом жена мне говорит: “Ну что ты расстраиваешься? Тебя в шестьдесят лет назвали злым мальчиком – гордиться надо”.
– Так что же было на самом деле – отказывались клиенты с вами работать или нет?
– Некоторые отказывались. Был ли я трудным? Смотря с кем сравнивать. Я не ученый, который опубликовал идею и пошел дальше. Мне надо строить. Просто сказать “все люди равны” мне мало. Мне нужно доказать это в моих постройках. За это я готов драться. Но если сегодня вы спросите моих клиентов, трудно ли со мной, они этого не поймут. Им нравится со мной работать. Я, конечно, изменился с годами. Стал спокойнее. Например, открыл в себе талант вести переговоры – не думал, что способен к этому.
Кому верить? Если почитать все, что написано про Мейна, то перемена его характера покажется еще драматичнее. Похоже, что Мейн был не просто трудным, а невыносимым. В статье в Metropolis приводится несколько любопытных примеров. Его бывший партнер Майкл Ротонди рассказывал, что, когда Тому не понравилось качество работы подрядчика, он взял отбойный молоток и лично раздолбил бетонную панель. Когда один клиент пожаловался, что в его доме мало стенных шкафов для одежды, Том посоветовал ему выбросить все, что не помещается, – человеку не нужно много одежды.
Во время спора с другим клиентом двухметровый, атлетического сложения Мейн схватил его за воротник и поднял в воздух. Чтобы выразить свой протест против корпоративной культуры, бунтарь Мейн поставил в офисе специально спроектированный металлический стол с острыми краями, чтобы бизнесмены рвали об него свои шелковые галстуки. “Это был полный провал, – рассказывал Ротонди, мы изорвали все свои рубашки, бизнесмены же за этот стол никогда не садились”.
Cегодняшний Том Мейн – умный, приветливый и доброжелательный собеседник, и поверить в его прошлую маниакальность почти невозможно. Острые углы остались, но перешли в область архитектурного языка. Их можно увидеть и в школе в городе Помона, и в административном здании в Сан-Франциско, и в офисном здании Caltrans в Лос-Анджелесе. Агрессия сублимировалась и стала источником творчества. Конфликтность перешла в эстетику, а это значит, что постройки Тома Мейна всегда вызывают бурную реакцию. Иногда позитивную, иногда негативную. Школа в Помоне, например, с ее изломанной геометрией, получила самую высокую оценку профессионалов, но вот некоторые школьники жаловались, что чувствуют себя, как в тюрьме.
– Когда в семидесятых годах шел спор между модернистами и постмодернистами, – спрашиваю я, – на чьей стороне были вы?
– Я был в Калифорнии. Мы все тут были бунтарями, и споры между представителями нью-йоркской архитектурной элиты нас мало волновали. У нас была возможность посмотреть на их диалог со стороны и задуматься, а так ли велика разница между ними, так ли уж важен этот спор. И Фрэнк Гери, и Эрик Мосс, и я сам – все мы были индивидуалистами и принципиально не хотели примыкать к школам и направлениям.
– Против чего был бунт?
– Наверное, против всей этой кальвинистской, англо-ирландской, северогерманской, датской культуры. Мой дед был методистским пастором из Лондона. Бабка – из Копенгагена. Один кальвинист, другая пуританка. Хотелось все это отбросить. Кто-то из нас ушел в наркотики и секс. Меня же всегда привлекала политика. Архитектура для меня – это продолжение политики.
– Во многих ваших постройках использованы гигантские трехмерные буквы и цифры. Мне они напоминают проекты русских конструктивистов. Это сознательное заимствование?
– Да. Русские конструктивисты сумели сохранить в своих постройках свежесть линии и непосредственность проектной графики, включая буквы и цифры. Я, кстати, недавно был в доме Гинзбурга на Малой Бронной в Москве. Поразительное сооружение. Но, боюсь, скоро от него ничего не останется. Похоже, эта архитектура сегодня мало кого волнует в Москве, никто не хочет тратить деньги на ее реставрацию.
– Боюсь, что ваша архитектура там тоже успеха бы не имела: у людей ностальгия по сталинским высоткам.
– Как некий китч? – переспрашивает Мейн.
– Нет, как возвращение к истокам.
Мейн недоверчиво смотрит на меня, а я пытаюсь представить, как выглядели бы угловатые агрессивные формы его домов в Москве, и прихожу к выводу, что именно этого в современной московской архитектуре и не хватает. Того, о чем когда-то писал Гоголь: смелого жеста.
– Меня поразило отношение к деньгам в России, – продолжает Мейн. – В Америке богатые люди не афишируют свое богатство. Мои очень богатые друзья ходят в дешевой, поношенной, но тщательно выглаженной одежде – как будто бедный человек решил приодеться. У них принят такой стиль. В Москве, как, впрочем, и в Мехико, ты заходишь в гараж богатого дома – а там полный набор: “мерседес”, БМВ, “роллс-ройс”, “бентли”. Тебя приглашают на обед, к столу подают коньяк 1964 года, а еды – на полк солдат. Все это потом выбрасывается. И все только для того, чтобы сказать окружающим: я богат. Это безумие. Но, с другой стороны, мне нравится русский темперамент. Если им что‑то не нравится, они кричат “дерьмо”. Если что-то нравится, они топают ногами, хлопают. А через минуту могут тебя освистать. Очень эмоциональный народ. Такой, что ли, мифологический. Это Восток, абсолютно не похоже на Европу. В них есть мистическое начало, я вижу это и в поляках, и в венграх, и в румынах.
Мы выходим из забегаловки. Я с микрофоном в руках с трудом поспеваю за гигантскими шагами Тома Мейна. Мы пересекаем автостоянку, Том на полной скорости лавирует между запаркованными “тойотами” и “хондами”.
– Вернемся на минуту к el chico malo. Какой вы все-таки на самом деле?
Он останавливается.
– Секрет в том, что я очень скучный человек. Про меня ничего интересного не напишешь, вот вашему брату и приходится придумывать разные скандальные истории про злого мальчика. Я просто рабочая лошадь. В семь тридцать утра я уже в офисе и сижу там до полвосьмого вечера. В поездках, а езжу я очень много, работаю еще больше. Я всегда работаю по субботам. Воскресенье я провожу в своем саду, это помогает не свихнуться. Три раза в неделю хожу в тренажерный зал. Если появляется свободное время, провожу его со своими детьми. Все.
Что ж, если судить по образу жизни, получается, что бунтарь шестидесятых вернулся к протестантской этике своих предков.
Беседовал Владимир Паперный
Фото: getty images/fotobank; arcaid/diomedia, iwan baan, everett collection/diomedia, roland halbe