Жан Нувель – великий архитектор, просто огромный. Сто восемьдесят три – ростом, девяносто с лишним – весом. Сам он считает лишними килограммов десять. Не из пижонства носит черный. “Просто не мешало бы похудеть, не розовое же надевать”, – раздраженно говорит он корреспонденту AD. Тем более что все его черное подписано не кем-нибудь, а Ямамото – его приятелем и приятелем его приятеля по черному Вима Вендерса.
Нувель напрасно стесняется, он и в розовом смотрелся бы неплохо. В светлой летней толпе на Венецианской биеннале он выделялся не черным пиджаком с засученными рукавами (единственная уступка тридцатиградусной жаре), а своей привычной звездной повадкой. Звезд на биеннале хватало. Сами собой поворачивались телекамеры в сторону монументальной иранки Захи Хадид. Тучного Холляйна провожали от павильона к павильону, точно Державина перед благословением. Но Жан Нувель был самым звездатым, с самым гордым взглядом и самым львиным шагом – так что никто не удивился “Золотому льву”, который он увез из Венеции, сопровождаемый униженными благодарностями.
Жан Нувель и сам знает это свое свойство привлекать взгляды и не всегда ему радуется. Стоит архитектору пойти потолкаться среди модных фриков в ночном клубе Les Bains Douches, наутро об этом знает весь Париж. Когда ему говорят, что его видели в “душевых”, Нувель идет в наступление – работаешь как вол, поесть некогда. Только ночью в клубе и перехватишь кусок-другой.
Никто не может представить себе Жана Нувеля, который жарит ночью яичницу на кухне. В конце концов, он не раз говорил, что главная задача архитектора – передавать свои позитивные эмоции окружающим. Из этого следует, что святая обязанность зодчего – получать как можно больше позитивных эмоций. Вино, еда, сигары, клубы, любимый “порше”, а то что же людям останется?
Свое внимание и время Нувель тщательно дозирует, собеседников выбирает осторожно. О кино – с Вендерсом, о философии – с Бодрийяром (они вместе издали книгу диалогов). Для журналистов он – скала неприступная. На вопросы корреспондента AD у него готовы стандартные ответы. На что потратил первый гонорар? На дело потратил, на обустройство бюро. Почему не только строит дома, но и занимается дизайном, делает мебель например? Зачем ему это – работы не хватает? Хватает, спасибо, но иногда мебель нужна именно для тех зданий, которые он строит. А дома бы у себя поставил что-нибудь из им спроектированного? Да кое-что и стоит, например обеденный стол Less от Unifor. Он предпочитает вещи, которые подходят, а не именные, которые сделал он сам. Да и вообще на вещи вокруг себя не обращает особого внимания. И вообще ему пора к Бодрийяру.
Напрасно на эпохальной выставке Нувеля в Центре Помпиду я пытался добыть у него удачную цитатку. Архитектор, не улыбаясь, докладывал: “Я работаю над ситуациями частными, специфическими, маргинальными. Эти маленькие точки будут служить существенными знаками времени. Специфическими посланиями нашей эпохи...” С тем же успехом я мог бы задавать вопросы телевизору. Там как раз перед входом на выставку шесть мониторов транслировали важные для архитектора мысли. “О дематериализации и виртуальной реальности... о современности... об изменениях и мутациях...” Телевизионные Жаны Нувели с выражением повторяли одно и то же в пятый, шестой, десятый раз – для тугоумных и тугоухих вроде меня.
Такой архитектурной выставки я вообще никогда не видел. На тысячу сто квадратных метров – ни планов, ни макетов, только компьютерные перспективы и фотографии в темных залах. Простое пространство на шестом этаже Центра Помпиду было похоже на пещеру архитектурного мага, а ее посещение – на религиозное шествие. Филистерам, интересующимся, как в том или ином здании будет решена входная группа, куда смотрят комнаты и как развяжутся уровни, предлагалось пойти куда подальше, в компьютерный зал – и там, мышкой, накопать себе ответов.
Когда я спросил Нувеля, почему так, он только пожал плечами:
– Возможно, в России таких архитектурных выставок еще не делают. Но здесь меня и так знают. Я сказал этой выставкой то, что хотел сказать.
К России у Жана Нувеля пока мало интереса. Когда его приглашали поучаствовать в конкурсе на реконструкцию Мариинского театра, он бегло поинтересовался премиальным фондом и немедленно отказался: мол, завален работой, не до конкурсов. Предложили бы построить что-то определенное – построил бы, а так, что зря ломаться?
Нувеля во Франции считают национальным гением. Во-первых, потому, что он настоящий француз, а не лимитчик. Во-вторых, как и подобает французскому интеллектуалу, он любит французскую философию и то и дело цитирует Башляра, Фуко, Вирильо, участвует в профсоюзном движении и издает книги своих диалогов. К тому же фантастически выглядит: плотный, крепкий, сверкает бритым черепом, как Фантомас, и, кивая внушительным носом, говорит как пишет. У него внешность бондовского злодея. Любой его жест полон значительности, даже мобильник он извлекает из кармана, словно оскаровский конверт, и, глядя поверх голов, говорит что-то очень важное. Наверное, чтобы не забыли купить молока.
Жан Нувель прославился в 1987 году своим Институтом арабского мира, раскрывавшим и закрывавшим глаза-диафрагмы по мере движения солнца. И сразу получил мировую славу. Главный технический прием – металлические панели на фасаде (отверстия в них в солнечные дни автоматически сужаются, как диафрагма, спасая сотрудников от жары и избытка света) – оказался одновременно невероятно декоративным. Еще бы архитектору не прославиться.
С тех пор Нувеля назвали “медиатическим зодчим” – его здания были рассчитаны не на коллегу-архитектора, а на горожанина-зрителя, которому он готов показать хоть кино. Так он сделал в своем люцернском отеле, где через окна видны приклеенные к потолку (холст и фото) любовные сцены из фильмов – от “Опасных связей” до “Смутного объекта желания”. Его проекты – аттракционы. Нувель заключил в прозрачную клетку Фонд Картье, полуцилиндром увенчал Оперу в Лионе и чуть не упаковал в каменный ящик театр в Токио. Спроектировал почти сотню замечательных зданий, получил все высшие архитектурные награды и теперь с полным основанием может говорить: “Я не бумажный архитектор, я никогда не задумывал проект ради удовольствия от хорошего чертежа”.
Нувель очень любит напоминать, что он – “человек концепта” и что его дипломный проект – напечатанный на бумаге текст без единого рисунка. “Я вам чертить не буду, я вам устно наобещаю”, – говорил о таких мой профессор в Архитектурном институте и очень этого не любил, полагая, что пристрастие к демагогии и внешним эффектам – удел слабых архитекторов.
Но Жан Нувель не таков. Когда, сойдя с картинки, его здания становятся на место, берет свое природа ремесла. Канализационные трубы, фундаменты и несущие конструкции тут же привязывают к земле самые возвышенные образы. “Я предпочитаю кино, которое заставляет забыть о кинокамере, и архитектуру, которая заставляет забыть о строительных технологиях”, – говорит Нувель. Ему легко говорить. Благодаря современной строительной технике он может себе позволить заниматься исключительно образом – трюком.
Между архитектурным методом Нувеля и его коллег огромная разница в самом понятии ремесла. Такая же, как разница в кино между кинопленкой и цифрой, между рукотворными ухищрениями Хичкока и компьютерной мощью Спилберга.
Нувель уверен, что механика дома в любом случае будет решена. Черную работу (которую некоторые ретрограды упорно считают основой архитектуры) за него сделают другие, благо он командует настоящей архитектурной фабрикой. Из его мастерской выходят гигантские скульптуры из металла и стекла, в которых заодно уж можно и ходить.
Но никто не заменит его ни в момент “до”, когда решается, как здание будет выглядеть, ни “после”, когда он объясняет публике, почему это правильно. Его вещи заметны, как и он сам. Он все может объяснить: надо – скажет о прозрачности и невесомости, не надо – частным случаем станут непрозрачность и весомость. И его архитекторы, его инженеры и его инвесторы благодарны ему. Никто лучше Нувеля не может прославить то, что они для него делают.