Портрет: архитектор Эрик Оуэн Мосс

Эрик Оуэн Мосс известен в России главным образом как автор несостоявшегося проекта Мариинского театра в Петербурге. Проект, названный “глыбами льда” и “мешками с мусором”, вызвал переполох. Возможно, самую скандальную фразу одного архитектора о другом (если забыть о скандалах между Бернини и Борромини) произнес заслуженный архитектор России Никита Явейн: “Таким Моссам мы били по голове. Надеюсь, и будем бить”. Речь, разумеется, шла о проекте Мариинки.

Эрик не знает русского языка, но про Россию – неожиданно много. Может без ошибки перечислить всех правителей СССР и РФ, от Ленина до Путина. Прочитал всего Достоевского, включая черновики незаконченного “Жития великого грешника”. Может внятно изложить программу конструктивистов. Не путает Лисицкого с Ладовским, Малевича с Мельниковым, а Гинзбурга – с Голосовым. Его бабушка и дедушка приехали в Америку из Польши и Австро-Венгрии, а родители уже были типичными нью-йоркскими интеллектуалами. Отец был писателем, автором восьми книг. В переписке родителей Эрик недавно нашел обсуждение советских политических процессов 1937 года. Самого Эрика часто принимают за ньюйоркца, но бо́льшую часть жизни он провел в Южной Калифорнии, а магистерскую степень получил в Гарварде.

Когда мы рассказываем ему про высокомерное отношение нью-йоркского архитектора Роберта Стерна к Калифорнии – мол, “это место, где нет энергии”, – Эрик смеется: “Это говорит архитектор, который строит в Лос-Анджелесе романскую архитектуру. Если это энергия, Лос-Анджелес должен гордиться, что здесь ее нет. Когда-то Нью-Йорк действительно был центром культуры. Все давно изменилось. Сам этот способ мышления – кто важнее, мы или они – рецидив прошлого. Люди передвигаются по всему миру, архитекторы строят на разных континентах. Мои единомышленники – Стивен Холл в Нью-Йорке, Вольф Прикс, живущий в Вене, Том Мейн, чья студия находится в двух шагах отсюда, ну и Фрэнк Гери, конечно”.

Мы просим Эрика вернуться в прошлое и рассказать, что именно произошло с его проектом Мариинского театра. Не уверены, что ему захочется говорить о неудачах, но он охотно соглашается. “Я думаю, Черчилль был прав, когда сказал, что Россия – “головоломка, обернутая тайной внутри загадки”. Читая Достоевского, приходишь к выводу, что в отношении России к Западу была известная доля шизофрении: мы вас любим – мы вас ненавидим, мы вас уважаем – мы вас презираем. Это было в начале 2000-х годов. Нас пригласил Валерий Гергиев. Мы вроде бы выиграли конкурс. Давид Саркисян решил послать два проекта в Российский павильон на биеннале: один для Большого театра, другой, наш, – для Мариинского. В “Коммерсанте” был один парень, который написал несколько хороших статей, – Григорий Ревзин. Нам сказали, что он консерватор, но ему проект понравился. В общем, был большой скандал: калифорнийский архитектор – понимает ли он русскую зиму? Наполеон ее не понял, а как Мосс может понять?”

Объявили еще один конкурс. Друзья говорили мне: забудь, ты уже сделал все, что хотел сделать, и сказал все, что хотел сказать. Но мы опять решили участвовать. В это время президент Франции Ширак встретился с Путиным. И после этого проект отдали Доминику Перро. Тогда я попытался связаться с нашим президентом – Бушем. Моя бывшая жена тогда дружила с дочерью Рональда Лаудера. Он сын и наследник Эсте Лаудер, человек с большими связями. С Бушем он меня связывать не стал, но через свои каналы навел справки. Ему сказали следующее: Мосс должен понять, что он лишь пешка в большой игре. Ему могут отдать проект, а могут и не отдать. Все решается на совсем другом уровне. В конце концов проект отдали канадцу Джеку Даймонду, а тот построил коробку. Я думаю, что Давид Саркисян был прав: серьезный проект оказывает влияние на архитектуру – не важно, был он построен или нет, как это произошло с лучшими проектами русского авангарда.

Надо отдать должное упорству Эрика: его попытки построить что-то в загадочной России на этом не закончились. Был конкурсный проект 2006 года для Казахстана – здание в Алма-Ате, на площади Республики, совмещающее офисы, гостиницу, жилье и магазины. Проект не был принят. Годом позже был конкурс на Музей XXI в Перми, до сих пор не закончившийся никаким результатом.

В 2016-м бюро Эрика приняло участие в конкурсе на здание технопарка Сбербанка в Сколково. Мосс был одним из пяти участников – вместе с Норманом Фостером, Массимилиано Фуксасом, Захой Хадид и мастерской SPeeCH. Сравнивая победивший проект бюро Хадид со своим, Эрик замечает: “У них здание из стекла, то есть именно то, что, как нам сказали пятнадцать лет назад, нельзя построить в российском климате. Интересно, что это практически тот же заказчик, что и в Мариинском, – Герман Греф принимал тогда активное участие в конкурсе. Между проектами большая разница: у нас это город, а у Захи (как, впрочем, и у Фостера) – здание, большой стеклянный объем. Я бы сказал, что он никак не связан с территорией, с Россией, и уж точно не имеет отношения к современной организации рабочего пространства”.

В портфолио Эрика можно найти несколько десятков неосуществленных проектов для разных городов мира: офисно-жилые центры в Лондоне и индийской Ноиде, театр в Токио, опера в Осло, культурный центр в Монреале, научный центр в Белграде, филиал Музея Гуггенхайма в Хельсинки, центр дизайна в Гонконге, библиотеки в Мехико и Гвадалахаре, градостроительные проекты для Гаваны, Ибицы, Нанкина, Гуанчжоу, Шэньчжэня, Чжэцзяна. Особняком стоят проекты, связанные с переосмыслением существующих зданий: знаменитого Газометра, пивоварни “Оттакрингер” и Университета прикладного искусства в Вене, невероятной электростанции Térmicas del Besòs в Барселоне.

И все же международная известность Мосса связана с одним заброшенным индустриальным кварталом в городе Калвер-Сити. Студия Мосса переехала в эту часть Большого Лос-Анджелеса из Санта-Моники в 1989 году. Как-то в студию зашел владелец здания Фредерик Смит. Посмотрел на проекты и завел разговор о своей мечте: хорошо бы превратить все эти разрушающиеся склады и бараки в творческий кластер. Лос-Анджелес, считал Смит, отличается от других городов. В Нью-Йорке, если ты издатель, твой бизнес непременно находится в Мидтауне, если банкир – в Даунтауне. В Лос-Анджелесе все подвижно и текуче. Можно создать место притяжения, говорил Смит, куда поедут бизнесы из Санта-Моники, из Голливуда, из Даунтауна. Но чтобы привлечь их, нужна яркая и необычная архитектура – как приманка, своего рода художественный объект под открытым небом.

Фредерик и его жена Лори успешно занимаются бизнесом, но интересуются культурой и искусством. Они любят и понимают оперу, дружат с Гергиевым, летают на концерты в Париж и в Вену. Эрик оценил идею Смита, засучил рукава, и работа закипела. Огромный квартал превратился в площадку экспериментальной архитектуры. Получалось примерно то, что Андре Мальро называл “музеем без стен”. Сначала туда стали переезжать мелкие бизнесы, человек по пять-восемь в каждом – примерно столько же, сколько было тогда у Мосса. Это была “креативная индустрия” – дизайнеры-графики, архитекторы, кинопродюсеры, постпродакшен. За двадцать пять лет уровень компаний и арендная плата выросли во много раз. Кластер уже не умещается в одном квартале.

Странные сооружения Мосса выплескиваются в окружающие улицы и переулки. Сегодня среди арендаторов такие компании, как Converse, Nike, Dr. Dre, AOL, Kodak. Неподалеку – архитектурная группа HplusF (архитекторы Ходжеттс и Фанг), тут же студия Тома Мейна Morphosis. Калифорнийский университет строит рядом музей, а шеф-повар Джордан Кан недавно открыл ресторан Vespertine. Резервировать столик нужно за несколько недель, а за эти недели постараться накопить денег. Обед здесь – целый ритуал на несколько часов и стоит примерно пятьсот долларов на человека. Все, от ландшафта вокруг до вилок и бокалов, сделано по проекту Мосса. Интересные детали: форма консоли для подарков напоминает технопарк в Сколково, а сосуд для вина – здание в Алма-Ате. У хорошего хозяина ничего не пропадает зря.

Текст: Владимир Паперный и Марина Хрусталева

Фото: портрет: Vladimir Paperny; фото: Tom Bonner; архив пресс-службы