Аrs longa, vita brevis – жизнь коротка, искусство вечно. Это латинское изречение, процитированное Филипом Джонсоном в притцкеровской речи (в 1979-м он стал первым лауреатом этой главной архитектурной премии мира), он сумел переписать ровно наоборот. В течение долгих, долгих и долгих лет он оставался самым модным и влиятельным архитектором Америки. На правах Кащея Бессмертного он знал всех великих и обо всех судил с совершенной свободой: “Только Мис на меня повлиял. Корбюзье был гадкий человек, хотя и гений. Но мы же не можем любить человека только за то, что он гений”. При этом и от Корбюзье он взял немало – суховатый облик, лысый череп и знаменитые толстые очки-иллюминаторы.
Джонсон трижды демонстративно поменял архитектурную веру. Создатель и директор Архитектурного отдела Музея современного искусства, он открыл Америке европейский модернизм, организовав знаменитую выставку 1932 года The International Style. Вместе с Мис ван дер Роэ он построил в 50-х небоскреб Seagram, квинтэссенцию интернационального стиля. Не было большего пропагандиста современной архитектуры из стекла и стали, чем архитектор, прозванный “Мис ван дер Джонсон”.
В 1970-х вдохновленный новомодной ересью Роберта Вентури, Ханса Холляйна и Альдо Росси он решил стать главным архитектором постмодернизма. И стал им, увенчав офис AT&T на Манхэттене странной крышкой, которую тут же прозвали “чиппендейлом”. “Я тогда не знал почему, – кокетничал Джонсон, – я не интересовался классической английской мебелью”. Не взять в союзники самого свирепого архитектурного критика, самого преуспевающего архитектора и самого светского персонажа было бы непростительной глупостью. Постмодернисты вручили ему свое знамя, и на несколько лет Джонсон стал адептом нового стиля.
После строгости Миса он отдыхал душой, потому что был этот стиль наглый, гадкий и беспардонный, стиль полной вседозволенности. Но нельзя не признать, что, если в Москве Михаил Посохин-младший строит дом на площади Восстания, это просто ужасно, а если Филип Джонсон строит NCNB Center в Хьюстоне, то это так ужасно, что дух захватывает. Ограниченность самого свободного стиля Джонсон почувствовал раньше многих. Наигравшись с постмодернизмом, он в 1988 году организовал в том же МоМA выставку Deconstructivist Architecture, решив вновь возглавить подрастающее поколение – нынешних архитектурных звезд Заху Хадид, Бернара Чуми, Даниэля Либескинда.
Прожив почти век, он не цеплялся за погибающий стиль, как бы он ни был ему дорог, сколько бы он ему ни принес заказов и премий, а немедленно взбирался на новую модную волну. Самим своим существованием он связывал все эпохи современной архитектуры Америки и все ее стили, которые он узнавал, присваивал и делал всеобщим достоянием – с помощью своих выставок, с помощью своих построек и с помощью своих бесконечных знакомств. При этом только перед самой смертью он объявил об уходе из созданной им архитектурной фирмы Philip Johnson/Alan Ritchie Architects. Но вовсе не для того, чтобы доживать в почете.
Два старичка на дачной террасе – не пенсионеры, собравшиеся поговорить о политике и внуках. Это самая знаменитая семейная пара в истории современной архитектуры: 96-летний Джонсон и его юный 63-летний друг Дэвид Уитни. Фото сделано в доме Уитни в Кап-Рок. Сорок пять лет они жили вместе долго и счастливо, пока смерть не разлучила их. Уитни осталось приводить в порядок дела, вспоминать начало их романа и свое выступление на девяностолетии Джонсона. Когда все было сказано о роли и всемирно-историческом значении старого мастера, сына европейского модернизма и отца американского постмодернизма, взял слово Уитни, прославленный куратор и знаток искусства: “Леди и джентльмены, ко всему тому, что уже было сказано, я хотел бы добавить одну деталь, известную далеко не всем собравшимся. Филип все так же хорош в постели”.
Слыть знаменитым архитектором ХХ века – тяжелая работа. Ты никому не можешь признаться, что любишь мебель Людовика XIV и обои в мелкую лилию. Положение обязывает жить авангардно, ведь собственный дом архитектора – это его манифест, его предупреждение заказчикам: вам стоит задуматься перед тем, как меня приглашать. Я очень опасен. “Стеклянный дом” Филипа Джонсона в Нью-Канаане – самый знаменитый частный дом архитектора в новейшей истории. Ни наш Мельников, ни голландский Ритвелд, ни бразильский Нимейер не создали ничего столь радикального, как эта абсолютно прозрачная стеклянная призма посреди ухоженной лужайки. Единственный намек, что автору не чуждо человеческое, – кирпичная норка посредине для умыться-переодеться. Если вспомнить, что дело было не в модном голливудском пригороде, а посреди одноэтажной Америки 50-х, можно понять статьи в местных газетах: “Если мистер Джонсон намерен выставить себя на посмешище, зачем делать это в нашей округе?”
В то время американец Джонсон работал с великим немцем Мис ван дер Роэ. Что может быть совершеннее архитектуры Мис ван дер Роэ? Каждое его здание – современный Парфенон, но Джонсон, в 22 года рыдавший перед настоящим Парфеноном на Акрополе, пошел дальше Миса. Его учитель и кумир построил Дом Франсуорт: белый, стеклянный, раскрывающийся на все стороны света. Но он хотя бы ставил опыты на людях, не на себе. Его дом – космический аппарат, идеально приспособленный для того, чтобы сидеть в нем и смотреть на пейзаж. Дом Филипа Джонсона идеально приспособлен для того, чтобы гулять в пейзаже и смотреть, кто там внутри сидит. Зато архитектор мог с гордостью говорить, что не было дома, который бы так часто фотографировали: “Вся эта шумиха, реклама, известность... Не знаю почему, но это очень приятно”.
В согласии со своим лозунгом “Архитектор должен продаваться” он выстроил себе стеклянную витрину и почти шестьдесят лет выставлялся там, как Спящая красавица в ожидании поцелуя. Именно так – “Спящей красавицей, которую всю взрослую жизнь не оставляют в покое страстные принцы” – назвал его Курт Воннегут.
Филип Джонсон знал, где водятся и принцы-заказчики (он ясно говорил: “Корпорации – вот наши современные Папы и Медичи”), и просто принцы. Дэвид Уитни влюбился в Джонсона по уши прямо на лекции в Род-Айлендской школе дизайна и вымолил приглашение в стеклянный дом: “Филип был блестящий, он был знаменитый, он был роскошный, как он мог не понравиться?” Разница лет была важна, когда Джонсону было пятьдесят три, а Уитни – двадцать. Дальше время работало на них, и на “дачном” снимке уже неизвестно, кто из них моложе. Жизнь с Уитни помогала Джонсону оставаться модным – его спутник стал со временем одним из лучших знатоков и коллекционеров американского нового искусства. Уитни понимал, как важно знакомиться с художниками вовремя, когда слава еще не превратила их в жадных уродов. Для этого надо было обладать безошибочным чутьем на чужой талант. Свой дар Уитни до сих пор определяет как умение оказываться в правильное время в правильном месте с правильными людьми.
Едва познакомившись с Уорхолом, он привел художника к своему другу. Филип Джонсон купил “Золотую Мэрилин Монро” и немедленно подарил ее своему родному нью-йоркскому Музею современного искусства, который был достаточно консервативен в своем современном искусстве и не был еще готов к Уорхолу. С помощью денег Джонсона, его славы, его веса в музейном сообществе Уитни изменял вкус МоМА. В музее знали, что архитектор не потерпит ничьих советов, кроме советов своего Дэвида. Это было страшным секретом, известным всему миру: Уорхол, Джаспер Джонс, Сай Твомбли стали музейными во многом благодаря влиянию семейной пары Джонсон–Уитни.
Когда секрет Полишинеля вышел наружу, Джонсон подал это с подобающей случаю драматичностью. В 1994 году он заявил в печати о том, что геем был и геем остается, но всю жизнь это скрывал. Времена изменились, политкорректность торжествовала – гомосексуализм больше не грозил изгнанием из общества и потерей заказов, даже наоборот. Вновь организованные ассоциации вроде BGLAD (“Геи и лесбиянки – архитекторы и дизайнеры Бостона”) и OLGAD (“Организация лесбиянок и геев в архитектуре и дизайне”) приняли его как героя, а критики стали наперебой выискивать в его работах фаллические символы, как будто бы раньше пребывали в полном неведении о его частной жизни. Хотя во многих интервью Филип Джонсон честно говорил, как его не любили в школе. Как у него не ладилось с девочками: он не умел танцевать и не знал, о чем с ними поговорить. На военной службе рядового Джонсона называли “папашей” и относились так, как и следовало относиться к великовозрастному очкарику, который читал в казарме “Мадам Бовари” на французском.
Он, впрочем, ни о чем из прошлого не сожалел. Единственной своей ошибкой он называл юношеское увлечение Гитлером, пережитое в Германии. Магия власти заворожила поклонника философии Ницше, равно как и странная связь фашизма и гомосексуализма, щегольской черной формы и черных дел, о которой рассказали потом Висконти и Фасбиндер. Пока Америка не вступила в войну, он держал сочувствующий нейтралитет и даже ездил по приглашению германских друзей на прогулку в оккупированную Польшу.
Берлин 1930-х изменил жизнь гарвардского студента, который до этого не мог признаться самому себе в том, что он не такой, как другие. “У нас не было модернистской культуры, – рассказывал Джонсон. – Ни Клее, ни Кандинского, ни “Баухауса”, ни Мис ван дер Роэ, ни Мохоли-Наги, ни Пискатора в театральном дизайне. Люди, с которыми я встретился, рестораны, Курфюрстендамм, сексуальная жизнь города – все было новым, захватывающим для молодого американца”. Это сюжет “Кабаре”: из Берлина герой отправится в Штаты и будет строить небоскребы в германском стиле.
Кстати, после войны Джонсон вернулся в Берлин, но был разочарован. Город лежал в развалинах, и лишь в восточной части кипела работа, реставрировались музеи. Памятник советским воинам-освободителям в Трептов-парке произвел на Джонсона незабываемое впечатление. В конце концов, его претензии к фашизму были отчасти эстетическими: “Что касается Гитлера – если бы он хотя бы был хорошим архитектором!”
Джонсон всерьез готовился к бессмертию – если не физическому, то духовному. Свой дом в Нью-Канаане, завещанный фонду охраны памятников, он обстроил служебными флигелями и гостевыми домами, один из которых похож на декорацию к “Кабинету доктора Калигари”, но раскрашен в духе Малевича. Сам он все больше времени проводил в доме Уитни на берегу океана. “Это единственное место на свете, где я могу ничего не делать”, – говорил он, листая любимые книги: только детективы и только американские. Но он не мог себе позволить умереть где-нибудь, кроме стеклянного дома, который сейчас и в самом деле превратится в его хрустальный памятник. А будь его воля, превратился бы и в мавзолей Спящей красавицы американской архитектуры ХХ века.
Текст: Алексей Тарханов (“Коммерсантъ”)