Специально для нас Владимир Паперный встретился со знаменитым архитектором Сезаром Пелли и разобрался в анатомии его успеха.
Один из самых успешных архитекторов Америки родился в Аргентине и до сих пор говорит с сильным испанским акцентом. В каждом своем здании (а их у него около сотни) Сезар Пелли создает зону “неформального общения”. Он уверяет, что это – латиноамериканская черта. В американском обществе, которое социолог Дэвид Рисман в 1950-х назвал “толпой одиноких”, она пришлась весьма кстати. Возможно, именно она принесла ему популярность.
Момент моей встречи со знаменитым архитектором тоже имел отношение к неформальному общению. Я мыл руки в туалете в офисе Пелли. Рядом со мной тоже мыл руки высокий элегантно одетый человек. Внезапно он повернулся ко мне и сказал:
– Вы, должно быть, мистер Паперный?
– А вы, должно быть, мистер Пелли?
Тут мы оба помахали в воздухе мокрыми руками, давая друг другу понять, что рукопожатие в этих условиях было бы неуместным.
И вот мы уже сидим в небольшом конференц-зале в офисе Пелли в Нью-Хейвене, недалеко от Йельского университета, и пьем чай с сахаром. Его офис – одно из немногих мест в Америке, где предлагают не кофе, а чай. Сам Сезар оказался очень живым, приветливым и молодо выглядящим в свои 79 лет человеком.
– Наверное, можно создать компьютерную программу, – говорю я, – которая проектировала бы дома в стиле Ричарда Мейера или позднего Фрэнка Гери. Но выдавать проекты в стиле Сезара Пелли компьютер, кажется, не может.
Сезар весело и звонко смеется:
– Я никогда не думал о своей работе в подобных терминах, но вы абсолютно правы. Прекрасный образ.
– Так все-таки можно сделать программу, работающую в стиле Пелли?
Пелли становится серьезным:
– Теоретически это возможно, но такая программа должна учитывать огромное количество данных. И все равно эти формы не были бы “моими”. Для меня каждое здание – уникальная ситуация, она требует уникального акта творчества. Форма здания возникает из наложения информации о проекте на те чувства, которые я испытываю в данный момент.
– Если бы вся информация о некотором проекте была дана тем же Мейеру и Гери, у них получились бы абсолютно непохожие вещи – у них разные языки. У вас тоже есть свой язык?
– Смотря что называть языком. Если это что-то легкоузнаваемое, творческий почерк, то у меня его нет. Если же речь идет о каких-то предпочтениях – выборе материалов, цветовых решениях – то, конечно, есть. Без языка нельзя написать роман, и проектировать без языка тоже невозможно. Но некоторых писателей вы узнаете по первой фразе, а другие ищут для каждого произведения новую форму. Я – из второй категории.
– И все-таки излюбленные приемы у вас есть?
– Во всех моих зданиях есть “хребет”. Это одновременно и средство организации плана, и пространство общения. Я написал об этом курсовую работу, когда учился в университете в Аргентине. Кроме того, везде, где можно, я создаю открытые пространства. В небоскребах я всегда подчеркиваю вертикальную ось симметрии – ось, соединяющую небо и землю. Но я никогда не работаю в этих терминах, я не держу наготове проверенных приемов. Я предпочитаю каждый раз думать заново.
– В работе проектировщика есть момент, когда от словесно изложенных требований к проекту надо перейти к форме – нарисовать круг, квадрат или треугольник. Что вам позволяет совершить этот скачок?
– Получив заказ, мы обычно едем на место и делаем сотни фотографий. Кто-нибудь из моих ассистентов будет сидеть в местной библиотеке или в архиве, выясняя, как это место выглядело в прошлом. Память – одна из важных составляющих проектирования. Затем мы строим модель территории со всеми окружающими зданиями и деталями рельефа. Потом начнем строить грубую модель будущего здания – упрощенные объемы, только чтобы понять функциональное соотношение частей и представить себе масштаб. И только когда я хорошо представляю себе, с чем мы имеем дело и как отдельные части сооружения соотносятся друг с другом и с окружением – только тогда я позволяю себе совершить скачок к форме. Проект не рождается, как Афина, во всем блеске вооружения. Это скорее растение, за которым ты бережно ухаживаешь.
– То есть до поры вы “наступаете на горло собственной песне”?
– Именно. Творить очень соблазнительно. Соблазняешь сам себя. Проводишь красивую линию на бумаге и влюбляешься в нее. Еще хуже, если в нее влюбляется клиент. Тут уже ничего не изменишь. Есть архитекторы, которые с удовольствием соблазняют клиента эффектным наброском – дело сделано и стараться больше не надо. Я это ненавижу. Я считаю, что это нечестно по отношению к проекту.
– Если посмотреть на все ваши проекты подряд – как это только что проделал я, – возникает впечатление, что вы играете с публикой в некоторую игру: ах вы решили, что уже вычислили мой стиль, сейчас я вас удивлю. Это правда?
Пелли снова смеется:
– Нет. Мне просто надоедает повторять одно и то же.
– Вам хочется удивлять публику или себя?
– В первую очередь себя. Я должен поддерживать себя в заряженном состоянии. Я глубоко уважаю Мейера, но я не смог бы работать, как он. Ричард стремится довести форму до совершенства. Он бесконечно улучшает дверные ручки, петли, поручни. Я бы давно свихнулся. Мне нужно придумывать что-то новое.
– Вы когда-то сказали, что события 11 сентября были человеческой, но не архитектурной трагедией. Не поясните, что вы имели в виду?
– Башни-близнецы были слишком большими.
– Больше даже, чем ваши Petronas Towers в Малайзии?
– В “близнецах” было 110 этажей. В башнях Петронас – восемьдесят восемь, но они венчаются шпилями, их верхняя точка выше WTC. Мои башни, если смотреть на них на фоне неба, и тоньше, и ниже. Но проблема не в размере, а в абстрактности одинаковых объемов и в полном пренебрежении к окружению. Даунтаун был уникальным архитектурным ансамблем: здесь все здания устремлялись ввысь, не теряя при этом уважения друг к другу. Это как прийти в гости в дом человека, которого уважаешь: ты снимаешь шляпу или кланяешься – делаешь хоть какой-то жест. “Близнецы” не делали никакого жеста. Чистое высокомерие. Возможно, в этом виноват не сам их автор, Ямасаки, а его заказчик – портовое ведомство Нью-Йорка.
– Несколько личных вопросов. Вы женаты?
– В настоящий момент я в разводе.
– Это был ваш первый брак?
– Первый и единственный.
– Дети?
– У нас двое сыновей. Старший, Деннис – ученый. Младший, Рафаэль – архитектор, он возглавляет наше нью-йоркское отделение.
Рафаэлю Пелли 48 лет, недавно “его” отделение достроило офис Bloomberg в Нью-Йорке. Я решаю позвонить Рафаэлю по телефону. Мне интересно: есть ли у архитектора, который работает со знаменитым отцом, возможность творческого самовыражения?
– С этим никаких проблем, – говорит Рафаэль. – И отец и мать (известный ландшафтный архитектор Диана Балмори) с детства приучили нас думать самостоятельно. Любопытная деталь: отец начинал карьеру в студии Эро Сааринена, который в молодости много работал со своим отцом, Элиелем Саариненом. Именно тогда отец понял: два талантливых человека могут работать вместе, не подавляя друг друга.
Похоже, что ключевым для понимания Сезара Пелли является слово “уважение”. К архитектурной среде, к требованиям заказчика, к потребностям людей, которые будут пользоваться твоей работой. И уважение к творчеству коллег – даже если это твои родственники.
Недавно Сезар Пелли выиграл конкурс на застройку гавани в городе Лас-Пальмас, на Канарах. Делать этот проект он будет вместе с бывшей женой, Дианой Балмори. Чем не аргумент в пользу взаимной вежливости?
Беседовал Владимир Паперный
Фото: ©JEFF GOLDBERG/ESTO; MILLER HARE; COURTESY OF CESAR PELLI AND ASSOCIATES; CERVIN ROBINSON; MARVIN RAND; MARK LOHMAN