“Я смотрел за выверенными движениями их сильных рук и могучих тел, наблюдал, как сражаются они в великой битве за совершенство, которую ведут не на жизнь, а на смерть. И как отражаются их победы в толщине кристалла, где все зыбко и четко одновременно”. Это поэтическое описание отнюдь не цитата из трактата восторженного мистика. Его автор – Этторе Соттсасс, побывавший на мануфактуре Baccarat в маленьком городишке неподалеку от Страсбурга. Признаться, чувство, которое так страстно описывал покойный мэтр итальянского дизайна, охватывает там каждого: определенно есть что-то от священнодействия в работе стеклодувов и что-то от таинства в превращении кипящей сияющей массы в идеальную холодную поверхность.
Но совсем не каждое хрустальное производство смогло так плотно вписать свое имя в историю, как это удалось Baccarat. Основанное предприимчивым епископом Монморанси-Лавалем – в 1764 году он получил королевский патент на стекловарение, – оно быстро стало основой экономики региона, который до того был знаменит только охотничьими угодьями.
К Французской революции фабрика выглядела уже почти так же, как сейчас (двор каре, замыкаемый с одной стороны зданием горячего цеха, а с другой – господским домом, и бараки рабочих по сторонам), но выпускали там только обычное стекло. На хрусталь Baccarat переориентировалась в 1816 году, когда досталась бельгийскому промышленнику Эме-Габриелю д’Артигу, который привез с собой секрет чистейшего сплава с тайным ингредиентом. Говорят, этот рецепт – самая большая драгоценность Baccarat.
За два с половиной века своего существования мануфактура одинаково уверенно пережила мировые войны и революции, индустриализацию XIX века и глобализацию XX. И сделала это всё, надежно опираясь на жизнь коммуны, выросшей вокруг фабрики и поколениями связанной с производством драгоценного хрусталя. И пока маленький мирок стоял, большая Baccarat расширяла свою географию.
На Всемирной парижской выставке 1867 года Александр II надолго задержался около стенда с гигантскими бордово-красными вазами, гравированными мастером витиеватых розеток Жан-Батистом Симоном. “Никогда не думал, что со стеклом можно творить подобные вещи”, – сказал русский самодержец. “Это не стекло – это Baccarat”, – ответили ему. Он запомнил название и привез его в Москву вместе с люстрой в 24 подсвечника, которую подарил императрице.
С тех пор не проходило и года, чтобы хоть в одной из царских резиденций не появлялось по произведению французской мануфактуры. Baccarat стала одной из многочисленных слабостей дома Романовых. Не отставали и султаны Оттоманской империи, и индийские махараджи, и другие страстные любители роскоши, потрясающей воображение.
Но управленцы мануфактуры (а она никогда не была в частном владении) хорошо понимали, что имперские заказы – это не единственный путь развития. Их целью было войти если не в каждый дом, то уж по крайней мере в каждое сознание. И это удалось сделать с помощью простого бокала для красного вина. Он был придуман в 1841 году и назван Harcourt – толстостенный, с простыми гранями, идеально подходящий для повседневных возлияний и при этом имеющий в своей ДНК что-то от королевских средневековых кубков. Сейчас он выглядит одновременно старомодно и очень остро (особенно в дизайне Филиппа Старка) и, по словам местных власть имущих, является иконой стиля Baccarat.
Но ничего по-настоящему святого для этой мануфактуры на самом деле нет, поэтому она с удовольствием отдает свои сокровища в руки самых беспощадных адептов современного дизайна – за последние годы на них успели поработать и Хайме Айон, и Марсель Вандерс, и Патриция Уркиола. И каждый раз, несмотря на вмешательство сильной художественной воли, продукт получался узнаваемым и не противоречащим сути марки. “А что вы хотите, в Baccarat есть что-то такое, что невозможно перешагнуть или откинуть, – говорит Филипп Старк, работающий с ними много лет. – Это математика, тайна и поэзия в одном флаконе. Хрустальном, разумеется”.
Поэтому, наверное, сколько бы раз ни приходилось мне подниматься по лестнице бывшей аптеки № 1 в полутемный зал московского ресторана Baccarat, я не могу избавиться от чувства, что где-то здесь, на пятой приблизительно ступеньке второго пролета, проходит граница между мирами. Быть может, дело в волшебных свойствах самого материала, который столько лет подряд прославляют марка и ее художники, а может, в той удивительной легкости, с которой Baccarat вписывается в любой новый поворот истории дизайна. А может быть, в сливовом варенье – его варят из ягод, которые зреют в саду за домом управляющего в Баккара. Уверена, в рецепте тоже какой-то особенный ингредиент.
Текст: Анастасия Углик