Соблазн предположить, что из двух столиц Шаляпин предпочитал не Питер, а Москву, почти неодолим. А как же: уроженец Поволжья, русак русаком, да еще припомним кустодиевский портрет с масленичными сценами (конфетки-бараночки, Россия – щедрая душа). Неужели ему могло где-нибудь быть более привольно, чем в сытой, суматошной, бестолковой и беззаботной Москве? Оказывается, могло.
Изъездив на заре карьеры немало провинциальных городов (включая, например, Тифлис), в Москве и Петербурге Шаляпин впервые побывал почти одновременно – в 1894 году. Так вот, Первопрестольную он вспоминает без особого восторга. “Москва, конечно, ошеломила нас, провинциалов, своей пестротой, суетой, криком” – и все. В Петербурге певца немного опечалили промышленные кварталы на подъездах к центру города, но настроение тем не менее явно лиричнее: “Своеобразная, хмурая красота города вызвала у меня сильное впечатление”. Так и позже. “Мне нравились, – признается он относительно Петербурга, – широкие улицы, электрические фонари, Нева, театры, общий тон жизни”.
Москву он поминал вскользь и все время со слегка раздраженными эпитетами. Даже раздольные московские кутежи (и то, казалось бы, какой же Шаляпин без кутежей?) у него вызывали, мягко говоря, смешанные чувства – хотя главным образом из-за поведения самих кутил. “Эти пьяные, добрые люди с какой-то надорванной струною в душе любят меня. Очень часто, обнимая и целуя, они говорят мне:
– Вы – наш, ведь вас Москва сделала, мы сделали вас!
Однажды я должен был ответить на эту слишком назойливую ласку:
– Послушайте, кожаное рыло, я не ваш, я – свой, я – Божий.
Закричали, что я зазнался, а на другой день было сказано, что Шаляпин презирает Москву”.
Не то чтобы презирал, конечно. В конце концов, первые успехи всероссийского масштаба действительно достались ему в Москве. Но не в Большом театре, как он предполагал: Большой им не заинтересовался, и жестоко разочарованному юному басу пришлось в очередной раз принять предложение чуть ли не от первого попавшегося антрепренера. Правда, предложению импресарио по фамилии Петросьян придавало заманчивости то, что выступать набираемая труппа должна была в Петербурге.
Осесть в городе с широкими улицами и электрическими фонарями, не отвлекаясь ради банальных забот о пропитании от работы и любования хмурой красотой, в конечном счете не удалось. Труппа прогорела, едва успев приехать в столицу. Промыкавшись некоторое время, Шаляпин все-таки одержал свою первую победу над Дирекцией императорских театров, так не удружившей ему в Москве, – его, двадцатидвухлетнего, пригласили в Мариинский театр. Но, пригласив, не спешили выпускать на первые роли. Очередным приступом шаляпинского разочарования по этому поводу умело воспользовался Савва Мамонтов.
Воспользовался, надо признать, скорее бескорыстно. Баснословные расходы мецената на его Частную русскую оперу и без Шаляпина не позволяли рассчитывать на скорую прибыль. Переманив же солиста из Мариинской труппы, Мамонтов не только положил ему превосходное жалованье (шестьсот рублей в месяц – сумма, сопоставимая с казенным окладом высших чиновников и генералитета), но и выплатил императорскому театру за певца неустойку в три с половиной тысячи рублей. Подающий надежды молодой артист без роду без племени (и вдобавок, по его собственному признанию, малообразованный) одним прыжком оказался чуть ли не на Олимпе. Цвет русской живописи – Врубель, Коровин, Серов и многие другие художники мамонтовского круга – был немедленно записан в его приятели. А уроки истории, необходимые для работы над операми Мусоргского и Римского-Корсакова, Шаляпину давал сам Ключевский.
Между двумя семьями была проложена куда более четкая демаркационная линия, чем между Большим и Мариинским театрами, у которых было единое руководство. По уговору, молчаливому или нет, Иола Торнаги-Шаляпина не ездила в Петербург. Мария Петцольд не бывала в Москве. Второй семейной резиденцией Шаляпина стал дом на Пермской улице (ныне улица Графтио) в Петербурге, приобретенный в 1914 году. С этого времени к московской семье и к уже взрослеющим тамошним детям он наведывался все реже, хотя постоянно вел с ними самую теплую переписку.
Все, чему следовало научиться, Шаляпин схватывал на лету и после нескольких сезонов, в которых триумф следовал за триумфом, добился успеха полного, бесспорного, абсолютного, впервые спев Бориса Годунова. В двадцать шесть лет на него обрушилась слава, едва ли выпадавшая прежде на долю русского оперного певца. Перед ним были открыты все возможности – и сундуки Дирекции императорских театров, которая теперь с радостью была готова согласиться на любые требования Шаляпина. В 1900-м он, уже перейдя в труппу Большого, получил за сезон десять тысяч рублей. А семь лет спустя стребовал с Дирекции пятьдесят тысяч, причем на своих собственных условиях. Бесплатно, говаривал он (слишком хорошо помнивший бедное детство и голодную юность), только птички поют.
В 1908 году он спел Бориса в Париже, став самым ярким украшением начальной поры дягилевских сезонов. Это его известнейшее гастрольное выступление – но отнюдь не единственное: на посулы антрепренеров он отзывался охотно (благо гонорары росли от раза к разу), объездив в те же годы полмира. И в Нью-Йорке побывал, и в Буэнос-Айресе выступил, став опять-таки первым русским оперным артистом с такой гастрольной географией.
Совокупный объем получаемых им о ту пору гонораров, надо полагать, позволил бы Шаляпину свою жизнь в России обставить с поистине княжеской роскошью. Но нет: для него не строил Шехтель, Врубель не украшал стены его гипотетического дворца. Приходится признать, что шаляпинский быт был устроен со всеми признаками достатка, но не более того. Большего, по всей видимости, и не хотелось ни самому певцу, ни его семье. Точнее, двум его семьям.
Первый брак Шаляпина пришелся на конец 1890-х и был так же по-книжному красив, как и весь его тогдашний взлет. Он женился на Иоле Торнаги, прелестной итальянской балерине из мамонтовской труппы, оставившей ради него сцену и родившей ему шестерых детей. Эта семейная жизнь Шаляпина почти полностью связана с Москвой. Сменив несколько наемных жилищ и чуть было не купив дом на окраине тогдашнего города (на Шаболовке), Шаляпины в конце концов поселились на Новинском бульваре – там, где сейчас московский дом-музей певца. Это было в 1910 году.
Однако описанное в воспоминаниях детей Шаляпина семейное счастье, царившее в том доме, было по меньшей мере слегка натянутым. К этому времени Федор Иванович уже обзавелся второй семьей. Его верность, по-видимому, изначально была не из тех, что выдерживает любые испытания, но роман с Марией Петцольд, начавшийся в середине 1900‑х, довольно быстро превратился из приключения в невенчанный брак. Родилось трое детей (вдобавок Шаляпин опекал и детей Петцольд от первого мужа); певец хотел дать им свою фамилию и лично ходатайствовал об этом перед императором. Николай II разрешения так и не дал – хотя относился к Шаляпину благожелательно, регулярно привечая его и в театре, и на приемах у членов царствующей фамилии, и в конце концов наградил певца званием “Солист Его Величества”. Наградил, впрочем, с неохотой: царя и его окружение скандализировала не столько частная жизнь Шаляпина, сколько его всем известная дружба с Горьким.
Именно этот, петербургский, дом Шаляпина был его последним местом жительства в России, и он же стал его первым музеем. Расстояние между этими двумя точками коротким не было. Уезжая из советской России в 1922-м, певец поручил дом своему другу, секретарю и администратору Исаю Дворищину – этого неудавшегося оперного артиста Шаляпин держал при себе еще с 1900-х. Дом, где некоторое время продолжали жить члены второй шаляпинской семьи, подвергся неизбежному “уплотнению”. В конце 1930-х его еще и надстроили. Дворищин умер зимой 1942-го, успев стать свидетелем того, как в буржуйке исчезали остатки обстановки шаляпинского жилища. Несмотря на блокадные тяготы сотрудники Театрального музея нашли в себе силы забрать оставшийся архив и опечатать квартиру музейной печатью.
Музеем Шаляпина дом формально стал лишь в 1975 году. Нынешний вид интерьеры приобрели к 1998 году, хотя многим ранее туда стали возвращаться вещи, украшавшие дом при жизни певца. Например, тот самый кустодиевский портрет, присланный в Ленинград из Америки дочерьми Шаляпина в 1968 году. Собирать музейную экспозицию пришлось буквально по крупицам – первоначальная обстановка трехэтажного особняка почти не сохранилась, хотя кое-что осталось у наследников верного Исая Дворищина. Но все собранное в пяти комнатах (прихожая, две гостиные, столовая, спальня) выглядит сейчас на редкость достоверным, если не считать случаев, когда аутентичностью жертвовали ради большей наглядности – к примеру, воссоздавая уголок гримерки Шаляпина в Мариинском театре.
Вобщем, если возвращаться к теме роскоши, это интерьеры очень уютные, но скромные. Главное украшение этих комнат – не мебель или отделка, а принадлежавшие некогда хозяину произведения искусства. Прежде всего портреты великого баса. Но также и его собственные работы: хоть и самоучка, Шаляпин неплохо лепил и владел кистью – просто в порядке развлечения. Он и искал не столько показной жизни на широкую ногу, сколько сиюминутного комфорта, приятности и уюта во всем, начиная от отопления и освещения до хорошо сшитой дорогой одежды, в любви к которой он признается на страницах мемуаров. Когда он пристрастился к определенному виду бордо, ему доставляли вино чуть ли не ежедневно непосредственно из Франции, причем на каждой бутылке значилось: “Специально для месье Шаляпина”. С другой стороны, не вложив особенных средств в украшение своего жилища, легче было покинуть его навсегда. Покинуть – несмотря на то, что певец, без всякого сомнения, был привязан к этим стенам, где он мужественно пережил вместе с семьей годы военного коммунизма. Но далее сохранять терпение Федору Шаляпину не могли помочь даже эти стены.
Текст: Сергей Ходнев
Фото: Фриц фон дер Шуленбург