Последний раз я был в Ясной Поляне зимой. Нет лучшего времени для поездки, скажу я вам. Если, конечно, вас не пугает перспектива прогулок при морозце и вьюге. “Это теплынь! – успокаивают усадебные обитатели. – Вчера вот под тридцать было”. Стежки-дорожки парка, несмотря на метель, аккуратно расчищены, туристов, повторяющих путь Джона Апдайка, Генриха Белля и Валери Жискар д’Эстена, мало. Над музеем-усадьбой почивает медитативная тишина.
Когда-то тут проходила южная граница русского государства – засечная черта, оборонявшая тульский край от визитов степняков. Потому и прославленная соседством с усадьбой железнодорожная станция называется Козлова Засека. Мекка русской духовности на древней границе с миром варваров. На могиле великого писателя нет ни надгробия, ни таблички. Ясная Поляна полна парадоксов.
По-хорошему, это типичная русская усадьба средней руки (хотя строил ее князь Волконский, дед писателя по матери) с центральной аллеей, прудами, яблоневыми садами и парком, растворяющимся в лесах и лугах. Как водится, в центре такой усадьбы ставится барский дом с флигелями, и Толстой действительно родился в таком доме. Но этого дома нет – флигеля есть, а посередине пустота, отмеченная камнем из фундамента с надписью: вот здесь, мол, дом стоял. Потому что в 1850-е Льву Николаевичу пришлось этот дом продать за долги (вроде бы даже карточные), родовую собственность разобрали, и Толстые перебрались в один из флигелей. Он, собственно, и является нынче национальной святыней.
Дом постоянно приспосабливали для комфортного житья толстовской семьи, размеры которой вошли в поговорку – в 1866-м пристроили новое крыло на месте упраздненного кабака. Но попробуйте представить ощущения землевладельца, который в собственной усадьбе ежедневно принужден видеть газон на месте дома, где жили его предки и где прошло его детство.
“Всякое величайшее дело делается в условиях незаметности, скромности, простоты”, – писал Толстой. Шлепая зачехленной (полы-то исторические) обувью по его дому, убеждаешься, что это он утверждал небезосновательно. Беленые стены, украшенные только семейными портретами, простая мебель, маленькие комнаты. Все намеки на роскошь вроде остатков мебели из княжеского дома или столового серебра до конца жизни кололи глаза писателю, который все же не находил сил отказаться от привычной обстановки. Везде – выверенный комфорт без излишеств; чувствуется, что здесь самой жизнью именно делали некое дело – сосредоточенно, степенно, разумно, сознавая важность каждого движения. И вся совокупность этих малых дел вращается вокруг самого главного – трудов Льва Николаевича, которые тоже оказываются весомым и вполне осязаемым механизмом. В них втянуты и близкие люди с точно распределенными обязанностями, и уйма материальных предметов, от письменного стола до сопутствующих мелочей. Предметы эти так и живут на своих местах; про стол и говорить не приходится, но тысячи книг с пометками мирно стоят на отведенных им сто лет назад местах, как и предметы оргтехники, сопровождавшие деятельность писателя. Техника – передовая: фонограф (самим Эдисоном присланный), мимеограф, пишущая машинка, копировальный аппарат, фотокамера с запасом фотобумаги (Kodak, кстати), авторучки (!) и даже карандаши с подсветкой для писания в темноте.
До конца жизни Толстого структура дома постоянно менялась: комнаты пристраивались и переустраивались. Оставались на своих местах стержневые помещения, без которых было невозможно течение жизни: кухня, кладовые, передняя с книгами и охотничьими принадлежностями, “зала” не совсем зальных размеров, где под портретами главы семейства кисти Крамского и Репина обедали, принимали гостей, играли и музицировали. “Секретарская”, домашний офис писателя, несколько раз побывала детской, комнатой гувернанток, кабинетом Толстого, комнатой Софьи Андреевны и гостевой. Отдельный кабинет (а не просто “комнату”) позволял себе иметь только сам Лев Николаевич, хотя он часто работал, не покидая своей аскетичной спальни. Тем не менее только в его кабинете, украшенном репродукциями “Сикстинской мадонны”, неожиданно нашлось место кожаному дивану, на котором поколениями рожали женщины семейства Толстых.
Софья Андреевна много раз переселялась из комнаты в комнату, но наконец обустроилась вполне уютно: шкапчики, креслица, стены с фотографиями, швейная машинка. Интимная и дамская комната – и не скажешь, что ее хозяйка, во-первых, управляла усадьбой (поскольку супруг ее все дальше отходил от земных забот), а во-вторых, ревниво стремилась хоть как-то быть причастной к духовной жизни мужа. Последнее ей удавалось в основном в виде титанического труда по переписыванию рукописей: столь значительное занятие она вынесла за пределы своей комнаты, в крохотную гостиную по соседству с “залой”.
На 1910-й год существование Толстого и Софьи Андревны в обществе прислуги, доктора и секретаря было единственным смыслом жизни дома – дети повзрослели и в усадьбе отца бывали наездами. Обстановка этого, последнего времени в музее как бы забальзамирована. Во время войны вещи потревожили, увезя в тыл. Тогда же дом единственный раз пострадал от небольшого пожара, вовремя потушенного сотрудниками. В позднесоветское время перила и подоконники покрасили, а недавно краску сняли. И это не то что самая экстраординарная трансформация дома-музея за последние полвека – она вообще единственная. Да вот еще сумку, в которой графу-писателю ежедневно доставляли корреспонденцию, как-то отдали на реставрацию – тоже было событие.
Так будет и дальше. А вот за пределами усадьбы, перед въездными воротами, появятся когда-нибудь пункт международной связи, кафе с рестораном и все прочие блага. Пока отстроили только избушку, при ближайшем рассмотрении – кафе “Прешпект”. Тесноватое, зато румяная подавальщица называет кофе “кофейком”, а пирожки “пирожочками”. Еще здесь можно неожиданно увидеть директора музея – не чинясь, он приходит сюда скромно трапезничать с друзьями.
Когда в 1994 году Владимира Ильича Толстого, одного из 116 праправнуков писателя, назначили директором Ясной Поляны, всем показалось, что поставлен какой-то эксперимент. С той поры вокруг усадьбы все проводят эксперименты. Министерство культуры, тульская администрация и Генпрокуратура – одни, директор – другие. Пусть кажется, что усадьба застыла в оцепенении, на самом деле там царит оживленная деятельность: пасечники собирают мед, коноводы содержат конюшни, гончары лепят керамику, ученые трудятся в музейной тиши. Усадебные работники даже съездили в Италию посмотреть, как надо принимать туристов (тут-то прокуратура и повела носом).
Есть еще детский лагерь, а представительство усадьбы в Туле давно стало местным культурным центром. В итоге Толстому-праправнуку вменяют в вину два мифологических образа: барина старой формации и бизнесмена новой, хотя ни к тому ни к другому он не имеет отношения. Для барина слишком деловит, для бизнесмена – утопичен. Противоречие колоритное, но необходимое. Потому что иначе невозможно сейчас подходить к такой вещи, как музей-усадьба, – специфическому и ни на что не похожему миру. Миру, из которого уставший от жизни писатель ушел осенью 1910 года.
Текст: Сергей Ходнев
Фото: Фриц фон дер Шуленбург; SOVFOTO; MARK FIENNES/ARCAID