Хорошо забытое старое: новая жизнь традиционных узбекских ремесел

Один из важнейших трендов сегодня — восстановление старых промыслов. Многие мастера не просто продолжают традицию, переданную им старшим поколением семьи, но и в рамках своего ремесла восстанавливают традиции многовековой давности, изучая архивы. Вдохновение черпается в родной земле, в археологических находках, в музейных коллекциях. Несколькими такими историями с читателями AD делится Дарья Сиротина, автор вышедшей в издательстве “КоЛибри” книги “Мой Узбекистан”, первого на русском языке издания, представляющего региональное своеобразие страны в контексте крафта, гастрономии и виноделия и рассказывающего, каков Узбекистан сейчас.

Гид AD по Узбекистану: что нельзя пропустить в этой стране

Читать

Вышивка сюзане является национальным призванием, тем искусством, в котором женщины Узбекистана достигли невероятного мастерства. Сюзане предназначались для украшения интерьера — и предназначаются до сих пор, служа лучшим сувениром из Узбекистана. Региональные традиции вышивки разнятся: это и причудливость нуратинского стиля, и супрематизм ургутской вышивки, и экспрессивные цвета и узнаваемые сюжеты Сурхандарьи, и ташкентские палаки, где вся ткань покрывается миллионом мельчайших стежков.

Традицию ташкентских палаков Мадина Касымбаева возродила сама. Просветы ткани в этом типе вышивки редки: небольшие светлые фрагменты имеют фантастический декоративный эффект, выделяя изображенные на полотне фигуры. Ташкентский палак требует и времени, и большого количества ниток и красителя, да и вышивать его должна одна мастерица от начала до конца. Из-за трудоемкости работы традиция ташкентской вышивки практически прервалась. За то время, что вышивается один палак, опытная мастерица сделает два-три сюзане в нуратинском стиле с растительными орнаментами и большим количеством незашитого полотна и продаст их. Простая рыночная экономика.

В 2016 году состоялась первая персональная выставка Мадины Касымбаевой “Сияние далекой звезды”, полностью посвященная ташкентской школе. На выставке 2018 года Касымбаева показывала всего одну работу, но зато какую! Выставка “Рождение сюзане” была посвящена одному ташкентскому палаку, но огромному — 4,5 х 6 м. Мадина говорит, что ей было жалко его продавать, ведь такую масштабную вышивку повторить не так просто, да и времени нет.

Гостей Мадина принимает в новом просторном шоуруме в Ташкенте. “Вышивать я сейчас вообще не успеваю, потому что мне нужно отрисовать каждый узор, придумать его. Каждый рисунок я раскладываю на части и пишу девочкам, где какой цвет. И еще у меня школа, ученицы, сейчас еще и иностранцы”, — говорит она, сбрасывая очередной звонок, десятый, наверное, за время нашего получасового интервью. А ведь ей, когда она пришла в середине 2000-х годов в Ассоциацию деловых женщин Узбекистана со своими вышивками, не верили, что это не машинная работа, и говорили, что в Ташкенте никто не вышивает сюзане.

Бумага из тутовника — то, без чего немыслима ни книжная миниатюра, ни каллиграфия. Секрет ее изготовления восстановили в Самарканде и продолжают делать потрясающей гладкости листы без применения электричества, по старинке, полностью вручную.

Зариф Мухторов — наследник известной династии гончаров Мухторовых, его отец — народный мастер по мелкой пластике, которой Самарканд и славится. Зарифу на роду было написано продолжать дело отца, как это и принято в Узбекистане. В 1995 году он оказался со своими керамическими работами на большой конференции под эгидой ЮНЕСКО, посвященной возрождению утерянных видов народного искусства. И там услышал, что Самарканд славился, оказывается, не только лепешками и архитектурными памятниками, но и бумагой… И загорелся идеей возродить старинное производство.

С разработкой рецепта помогли японские специалисты. Но до главного Зариф додумался сам. Правда, ушло на это пять лет! Секретом самаркандской бумаги оказался тутовник, шелковица, которая в Узбекистане повсюду. Нужна была и вода, сила которой требовалась для производства. Место, где сейчас находится бумажная фабрика “Мерос”, на берегу канала в 10 км от центра Самарканда, Зариф искал долго, постоянно наталкиваясь на сопротивление местных, опасавшихся использования хлора и других химикатов. Но в том-то и ценность самаркандской бумаги, что ее никогда никак не отбеливали и не обрабатывали, ее натуральный бежевый оттенок, напротив, высоко ценился.

На самаркандской бумаге, в отличие от японской, корейской, китайской, можно писать с двух сторон. Здесь традиционно писали жестким инструментом — птичьим пером, например, а в Азии использовали мягкую кисть. Поэтому самаркандскую бумагу полируют с помощью раковин или полудрагоценных камней, заставляя полотно чуть блестеть, придавая ему гладкость и прочность. Живет такая бумага 300—400 лет. На фабрике все делается так, как делалось десять веков назад. И как десять веков назад самаркандская бумага разлетается по миру, становясь основой картин, рукописных книг, произведений искусства.

Набойка — украшение тканей с помощью узоров, нанесенных вырезанными вручную из дерева штампами с красителем, — еще один чудом не потерянный промысел. Распространенная когда-то по всей стране, набойка, вероятно в силу трудоемкости и меньшей, чем, скажем, у сюзане, декоративности, к нашему времени стала редкостью. Мастера, возродившего старое ремесло, я нашла в Самарканде.

Как и производство самаркандской бумаги, процесс изготовления набойных тканей экологически безопасен, так как красители используются только натуральные. И так же, как и в случае с бумагой из тутовника, рецепт краски, стойкой и проникающей глубоко в волокна ткани, взять из открытых источников было нельзя. Его Владимиру Ахатбекову пришлось придумать самому, изобрести заново. Оказалось, правда, что рецепт краски — это половина дела. Другая — суметь подготовить ткань так, чтобы краситель на ней держался. Тут Владимиру помог его прошлый опыт: когда-то, в непростые девяностые, он подрабатывал скорняком. И знал, что нужны танины, дубильные вещества. Источником их оказались фисташки.

Демонстрация Владимиром принципов окраски похожа на фокус: краска, не оставившая и следа на неподготовленной ткани, на обработанном материале становится черной. “Я эту краску спокойно ем”, — продолжает удивлять мастер, поясняя, что так, зачерпывая из котла, доказывал недоброжелателям экологическую безопасность своего маленького производства. Для изготовления красителей используется маш, корень конского щавеля, куркума — словом, природные ингредиенты.

Набойка — искусство, которым Владимир занимается вопреки всему. Мало найти рецепт краски, мало придумать, как придать ей стойкости. Нужны еще ткани, но не простые хлопок и бязь, а те, что отличаются богатой структурой, на которой рисунки выглядят объемнее. Таких в Узбекистане сейчас не делают: Владимир покупает старые шелковые платки и использует их как основу. Другая проблема — сами штампы, колыбы. Свою коллекцию, в которой больше ста узоров, Владимир собирал по крупицам. Это чисто ручная работа, мелкая, филигранная, сделанная принципиально иным способом, чем тот, которым работают, к примеру, самаркандские резчики по дереву. Конечно, можно вырезать и на станке, но важно, чтобы старинная техника оставалась неизменной, стопроцентно ручной.

Шелковые ковры никогда не были традиционными для Узбекистана, но сейчас, говоря об узбекских коврах, именно о шелковых изделиях вспоминают чуть ли не в первую очередь. Появление нового промысла, синергия художественных традиций оформления, характерных для Узбекистана, и туркменского наследия — заслуга одной семьи. Вслед за Самаркандом делать шелковые ковры научились в Бухаре и Хиве.

Семья Бадгиси начинала производство шелковых ковров ручной работы за свою историю трижды: в Туркмении, в Афганистане, в Узбекистане. Благодаря Хадже Мохаммеду Эвазу Бадгиси, главе семьи, шелковое ковровое производство вошло в традицию нескольких стран и помогло выжить не одной семье.

“У нас был секрет”, — объясняет доктор Абдулло, глава производства, рассказывая о своей большой семье, в которой каждый с детства умеет ткать. Секрет этот — в тонкостях работы с шелковыми нитями и долговечного окрашивания их натуральными красителями. Ковроткачество в Средней Азии было домашним рукоделием, ковры плелись женщинами из шерстяной пряжи для украшения собственного дома. Шелк же традиционно использовался для производства тканей. Семье Бадгиси удалось объединить две эти традиции в одну, используя свой двухсотлетний опыт, — так появились ковры с характерными для Средней Азии узорами, но сделанные из натурального, окрашенного природными ингредиентами шелка.

Отец доктора Абдулло родился на границе Туркмении и Афганистана. Оттуда семья перебралась в Самарканд, из Самарканда — в Афганистан. В Кабуле мастерская семьи Бадгиси начала заниматься профессиональным ручным производством шелковых ковров, обучать ремеслу других. “Деятельность моего отца признана в самом Афганистане, в США, где он работал в Университете Пенсильвании, ЮНЕСКО, ООН”, — рассказывает доктор Абдулло.

В начале девяностых новое узбекское правительство призвало тех, кто когда-то отсюда уехал, вернуться — так семья в третий раз запустила производство, организовав в Самарканде фабрику Samarkand-Bukhara Silk Carpets. За годы работы появилось множество подражателей и последователей. На мой вопрос о том, как доктор Абдулло к этому относится, он отвечает мудро: “Пусть делают, это хорошо”, расценивая ковроткачество как один из способов заработать, выжить. На фабрике учат и людей с ограниченными физическими возможностями — для них это тоже способ работать и зарабатывать из дома.

Поливная керамика — это слава и гордость Узбекистана, и она имеет колоссальные региональные различия. Окрашенная в тона солнца и земли, озерной лазури и синевы неба, мастерски декорированная бисерной росписью или эффектными абстрактными потеками, она делается так же, как и сто и двести лет назад. Путешествие по керамическим школам страны позволит увидеть весь Узбекистан, потому что нет ни одного региона, где бы не трудились прославленные гончары.

Гурумсарайская керамическая школа как птица феникс возрождалась из пепла за последнее время дважды. Впервые — в советское время, когда легендарного мастера-керамиста Хакима Сатимова директор кокандских мастерских Художественного фонда Узбекской ССР буквально уговорил вновь сесть за гончарный круг и работать так, как работали деды, с щелочной ишкоровой глазурью и традиционными узорами. Однако к моменту, когда родившийся в Гурумсарае Вахобжон Буваев приступал к своей дипломной работе, про местную керамическую школу снова говорили в прошедшем времени. А сейчас Вахобжон преподает в одном из наманганских вузов: кабинет, в котором мы встречаемся, буквально завален работами учеников, выполненными в узнаваемой сине-голубой гамме.

Несмотря на привычный для Ферганской долины лазурный колорит, керамика Гурумсарая резко отличается от знаменитой риштанской. Ее декор более архаичен, монументален и тяжеловесен, в нем глаз профессионала увидит влияние степи, киргизских войлочных ковров, их бесфоновых узоров. На керамике же и фон, и орнамент поровну делят сферы влияния, выступая равноправными партнерами: пространство между цветными элементами играет роль узора. Да и по весу гурумсарайская посуда тяжелее риштанской.

В музее в доме Вахобжона Буваева можно увидеть предметы, вышедшие уже из употребления, но до сих пор удивляющие своей продуманностью. Это, например, большие сосуды с волнистым краем, которые по традиции передавали по кругу наполненными, скажем, шурпой, — бурма коса. Изгибы края позволяли всем участникам застолья, поворачивая чашу, гигиенично пить из одной посуды. Это и кош кулак, чаши с двумя ручками, которые было удобно поднимать. Или же сосуды с несколькими защипами по краям, служащими для сливания жидкости, — некоторым более двухсот лет!