Бернар Чуми сидит за столиком “Националя” и читает мне лекцию. Я все пытаюсь свернуть на интервью, а он подробно раскрывает тему, ясно формулирует идею, рисует для пояснения картинки и, кажется, вот-вот попросит записать задание на дом. Самые ехидные вопросы не застают его врасплох. Студенты архитектурных школ, в которых он преподавал, давно спросили у него все, что только можно. Он мог бы отвечать и так: об этом читайте в моей книге Manhattan Transcripts, страница двадцатая, абзац второй. А второй ваш вопрос освещен в Architecture and Disjunction, в примечаниях и поправках.
Двадцать лет назад, победив в конкурсе на парк Ла-Виллет в Париже, Бернар Чуми мгновенно сделался из известного теоретика знаменитым практиком. Он расставил в парижском пригороде красные павильоны в духе русского конструктивизма, вместо Диснейленда показал Модернизмленд. Советские архитекторы (многие из них тоже надеялись на победу) негодовали: как это швейцарец сделал то, что должны бы сделать мы. И что это он себе вообразил – неужели наш великий конструктивизм стал парковым аттракционом?
Чуми терпеливо объясняет: не в стилистическом заимствовании дело. Он не занимался стилизацией, он хотел создать “парк действия”, пространства и павильоны которого объединяли бы людей. И не имел желания делать его нарочно в модернистском или классическом духе. Ради удовольствия блеснуть проектной графикой в духе Кандинского он бы вообще не стал затевать проект. Когда он это говорит, я думаю, что нам надо было завидовать в два раза больше. В отличие от наших архитекторов, иронически обыгрывавших стилистику русского авангарда, Чуми был абсолютно серьезен. Он взял у нас не формы, которые мы и сами легко воспроизводим, а метод, которым мы когда-то поразили мир, а теперь забыли, как им пользоваться.
В 1970-х он приехал в Москву, как полагалось западному паломнику, поклониться конструктивистским развалинам. Пришел в дом Мельникова на Арбате – великий русский архитектор доживал там в безвестности свой век.
– Вы не поверите – я его застал. Этот старый человек сидел там один, и смотрел в окно, и думал, и говорил со мной.
Вряд ли святой отшельник убедил Чуми. Константин Мельников был великим формалистом, он построил свой удивительный дом просто потому, что его увлекла тема двух врезающихся друг в друга цилиндров. Для Чуми геометрические фокусы не главное: “Я никогда не начинаю здание с плана, ни тем более с фасада”. Он рисует линии активностей, напряжения сил, потоков энергии, пытаясь понять, какому же пространству они могут соответствовать. Там, где грамотный архитектор скажет “не проектирую формы, а проектирую пространство”, Чуми добавит: “Я не проектирую пространство, я проектирую условия, при которых это пространство возникает”.
.jpg)
В новом веке он уже выиграл четыре завидных соревнования – Музей современного искусства в Бразилии, EXPO 2004 во Франции, часовая фабрика Vacheron Constantin в Швейцарии. Но главное – Новый музей Акрополя у подножия знаменитой афинской скалы.
На месте Чуми я бы ждал от такой удачи больших неприятностей. Победа – нечто вроде обязательства быстро и качественно написать десятую главу “Онегина”. Придется соревноваться с совершеннейшим ансамблем всех времен и народов, с самим символом западной архитектуры.
Чуми уверен, что метод сработает: если будут верно спроектированы условия, родится пространство, которое потом примет форму. И ее потом, продолжу я за него, критиковать не будет только ленивый. Впрочем, на благосклонность критиков Чуми не надеется: мало того что пишет сам, его жена Кейт Линкер – архитектурный критик, и очень суровый. Сейчас она несколько отвлеклась от архитектуры и пишет книгу совсем на другую тему – “Искусство и сексуальность”.
– А кто будет писать книгу о Чуми?
– Ну нет. Только не она.
В 1999-м Чуми не удержал на дороге свой Porsсhe (какой же швейцарец не любит быстрой езды), вылетел с трассы и врезался в дерево. С тех пор хвастается, что носит в себе больше сверхсовременного архитектурного материала – титана, чем любой архитектор планеты. Едва отдышавшись от удара, он позвонил из разбитой вдрызг машины не в полицию и не в “скорую”. Он позвонил жене на другой континент.
Но разговаривает Чуми не как лихач, а строго по правилам движения. У него четкий, почти иностранный французский: каждое слово он пробует на вкус, прежде чем выпустить изо рта. Не шутит, не сыплет парадоксами, не хватается за спасительную чашку кофе, чтобы помедлить с ответом. Ему и так все ясно, к тому же он вовсе не хочет кофе, не хочет сока, не хочет завтрака, не хочет обеда. Официантка “Националя” бродит вокруг, теряя надежду. Чуми собран и готов к выходу: рядом с ним кожаное пальто и папка с лекцией, которую он должен читать через час на “Арх Москве”. Еще через три часа он улетает в Париж. Потом в Нью-Йорк.
– Мой отец – швейцарец, мать – француженка. Чтобы никому не было обидно, я и отправился жить в Америку.
Свою профессиональную жизнь он делит в пропорции два к одному. Две недели в Нью-Йорке, одна в Париже. Двадцать сотрудников в Нью-Йорке, десять – в Париже. Личную не делит: дети и жена-американка – в Нью-Йорке.
– Когда вы придумываете, в самолете?
– Ну да. И еще в метро.
Он в очередной раз прогоняет официантку.
– Я уже столько раз ел за свою жизнь, где я только не ел! Зачем тратить на это время в Москве? Покажите мне самое заметное, что сейчас строится.
Из всего, что Чуми успел увидеть, дом “Патриарх” поразил его в самое сердце.
– Ай-яй-яй-яй, – сказал кавалер ордена Почетного легиона и всерьез задумался. – Это, видимо, у вас есть какое-то удивительное движение, какая-то группа, которая так себя манифестирует. Это же не может быть изолированным явлением. Такую вещь просто так не выдумаешь, не в кошмаре же это приснилось. За этим наверняка есть какое-то строгое теоретическое построение.
По лицу его видно, что Чуми пытается представить себе условия и силы, и линии напряжения, которые сложились в такую композицию. И ни условия, ни силы его не радуют.
– Может, это частный заказ? – спросил он с надеждой. – Ах частный? Ну тогда понятно.
Частных заказов Чуми не любит, уверяя, что с самым маленьким домиком больше мороки, чем с генеральным планом большого города.
– С частным клиентом бесконечно говоришь, говоришь, часами обсуждаешь форму крана на кухне, влезаешь во все мелочи. И в конце концов обнаруживаешь, что работаешь скорее психоаналитиком, чем архитектором.
– А вы могли бы поставить опыт самоанализа и построить, как Мельников, дом себе?
– У меня и так квартиры в двух городах, я был бы несчастен, если бы мне пришлось отказаться от Парижа или Нью-Йорка. Зачем мне дом? Я бы мог построить себе дом с единственной целью – предъявить обществу манифест архитектуры без архитектуры. Вот что мне было бы интересно. Показать архитектуру, освобожденную от замусоривших ее штампов, от всех этих колоночек, карнизов, полочек. Мы этих мелочей не замечаем, архитекторы делают их машинально, потому что так принято. Посмотрите вокруг – и вы поймете, что я имею в виду, когда говорю, что хотел бы переизобрести архитектуру. В вашем городе вы сегодня повторяете те же ошибки, которые мы совершили двадцать лет назад. Для вас сейчас архитектура – это вопрос манеры, вопрос стиля. На самом же деле архитектура – материализация идеи, материализация концепта. И я люблю, когда видно, как думали над этим проектом, а не то, как над ним не подумали.
– Но через пятьдесят лет мы к этому привыкнем, сочтем традицией и будем защищать...
– Нет. Через пятьдесят лет вы это снесете.
Фото: Diomedia