История советских дач в Подмосковье: архитектура и эстетика

О параллельном мире дач и о том, как его отражала архитектура, рассказывает Алексей Тарханов (“Ъ”).
История советских дач в Подмосковье архитектура и эстетика

Двадцать первого июля одна тысяча ­девятьсот шестьдесят девятого года у забора дачи на 5-м Поперечном просеке Николиной Горы стоял возле зеленого велосипеда “Орленок” мальчик девяти с половиной лет и смотрел в трофейный восьмикратный бинокль фирмы “Карл Цейсс” на небесное светило — Луну. Мальчик пользовался темнотой и биноклем, чтобы высмотреть на Луне ­“Аполлон-11” с американскими астронавтами на борту. Луна была красноватой, как будто бы несколько раздраженной таким настойчивым вниманием всего человечества и этого маленького мальчика. Мальчиком был я. Вы думаете, что советский пионер с биноклем мечтал побегать в Море Спокойствия напе­ре­гонки с мистером Армстронгом? Зачем? Я и так уже был почти что на Луне.

Большая терраса на даче Виктора Бибикова — сюда попадают из гостиной через дверь с цветным остеклением.

На несколько лет — именно, что не зим — я оказался жителем самого поэтичного дачного острова в Подмосковье, поселка ­РАНИС (работников Академии наук и искусства) на Николиной Горе. Наверняка со мной не согласятся подросшие дети НИЛа (наука, искусство и литература), Переделкино, Пахры, ­Мозжинки, Кратово, Мичуринца, Отдыха, но все это были другие места, иные планеты, ­Татуины, Корусанты и Нобу в галактической империи дач. Все было на Луне не так, как на Земле. Все было на даче не так, как в городе. Это был другой, параллельный мир, расходящийся с моим обычным московским решительно во всем: в ­идеологии, психологии, ­пространстве, времени, искусстве и ­архитектуре.

Подмосковная дача художника Виктора Бибикова.

Дача, конечно, была роскошью. Но с другой стороны, треть советских людей ее име­ла, а две трети — хотели иметь и в принципе могли. Понятно, что, когда ­Молчалин ­прельщает Чацкого прелестью летних “праздников на даче”, не на шашлыки он его зовет. Дачи, они разные. Тут — сарайчик на шести сотках, там — писательский особняк в два этажа с камином, а здесь — госдача сановника с асфальтовыми дорожками, биллиардом и охраной. Общего мало, но все они назывались дачами.

Дом в поселке Вырица под Санкт-Петербургом.

“Дачами”, потому что с давних царских времен дачи — давали. До зрелых советских лет так оно и оставалось, могли дать, могли отобрать — про это и знаменитый диалог в “Берегись автомобиля”: “У Топтунова дачу ­отбирают!” — “И правильно отбирают, с жуль­ем, допустим, надо бороться!” Но главное в даче не то, что ее “дали”, а в том, что она — не дом. Если у человека есть дача, следовательно, у него есть и квартира. Это не значит, что в мире моих родителей нельзя было постоянно жить на даче, но то были скорее исключения из правил: либо пишет картины и множит романы, либо развелся с женой и там пьет.

Подмосковный дом и дачное крыльцо из фотопроекта Кати Алагич “Летние сны”.

Кадр из фотопроекта “Летние сны”.

Подмосковные дачи в СССР были местом, где человек живет другой жизнью, более приватной, свободной и — немаловажно — более теплой, чем в городе. “Дача” все-таки была летней, “зимняя дача” оговаривалась специально, как невероятная роскошь, связанная с газовым котлом и водопроводом. В нашем совсем не средиземноморском климате три месяца погреться на солнце было несравнимым счастьем. Но ведь не субтропики. Бывали такие гадские июли, когда семейства вынуждены были весь отпуск прятаться под крышей от ­дождя. Поэтому веранда стала главной, жизненно важной частью советской дачи в средней полосе — не просто тамбуром от спальни к лужайке, а витриной в окружающий инопланетный мир и обратно.

Подмосковный дом и дачное крыльцо из фотопроекта Кати Алагич “Летние сны”.

Символ советской дачи — это как раз веранда. Именно она отличала “дачу” от тех деревенских изб, на основе которых ее обычно и строили. К грубому срубу на отдельном фундаменте приставляли застекленную комнату, в которой пили чай и водку, обедали, слушали музыку, играли в карты и лото. Архитектурно она всегда выдвинута вперед, как грудь орденоносца. Снаружи она отмечает фасад, говоря “здесь рай, здесь отдыхают”, а изнутри господствует в интерьере. Она вызывающе роскошна своим недеревенским размахом окон. Но поскольку большие стекла не резали, не умели, появлялось мелкое плетение переплетов, сделавшее веранду узнаваемым фоном любого кино о дачной жизни.

Да­ча ар­хи­тек­то­ра Георгия Голь­ца в поселке НИЛ (“На­ука. Ис­кус­ст­во. Ли­те­ра­тура”) на Ис­тре. По­се­лок осно­вали ве­ду­щи­е совет­ские ар­хи­тек­то­ры 1930-х го­дов.

Столовая на даче Георгия Гольца.

Другое отличие дачи от сельского дома — второй этаж с остроконечной крышей, желательно с украшениями и балкончиком. По мере роста населения (как в сказке “Теремок”) он постепенно полнел, раздавался в плечах, превращаясь в мансарду. Пышная мушкетерская шляпа, надетая на все тот же деревенский сруб, отличала художественную дачу от низкой, при­земленной. Точно так же делились дачи по принципу использования земли: моральная пропасть лежала между участком с сиренью и участком с клубникой, между дачей с лесными деревьями и дачей с садовыми.

Бра­тья Вес­ни­ны бы­ли по­сле­до­ва­тель­ны­ми кон­ст­рук­ти­ви­с­та­ми. Про­ек­ти­руя об­щие объ­е­мы да­чи, Вик­тор ис­поль­зо­вал из­люб­лен­ный при­ем конст­рук­ти­виз­ма — со­че­та­ние па­рал­ле­ле­пи­пе­да и цилиндра.

Дача была семейным делом, морокой на несколько поколений вперед. Одиночка с ней не заводился, в ней не нуждался. А вот человек с детьми и без дачи на лето был очевидным неудачником. Так и говорилось: “Пора вывезти семью на дачу” — именно не отвезти, а вывезти, что показывало страшный труд, неимоверные усилия, храбрость и ловкость, которые нужно было к этому делу приложить.

Дача на Истре по проекту Вячеслава Владимирова. Хо­тя строй­ка на­ча­лась в 1935 го­ду, за­кон­чить ее до ухо­да на фронт Вла­ди­ми­ров не ус­пел. Его вдо­ва Та­ма­ра достро­и­ла да­чу по проек­ту му­жа уже после вой­ны. Вла­ди­ми­ров очень любил цветы, и весь учас­ток до сих пор засажен роза­ми и флокса­ми. Их выра­щивают дочь и внуч­ка ар­хи­тек­то­ра.

Дача была тем более волшебным исключением в советской стране, что трава, деревья и сама земля принадлежали дому, а не были общим двором. Возможность играть в доме, будучи при этом на дворе, — ради этого, собственно, и везли детей за город. Конечно, тут уж как кому повезло — участки по размерам бывали разные. Говоря о дачах, часто вспоминают “Вишневый сад” и Лопахина, обещавшего, что просвещенный дачник “чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным...” Еще бы не роскошным! Десятина — это чуть поболе гектара, щедрая академическая норма. Но даже и на разделенной “десятине” было чем заняться, где побегать и куда спрятаться во время игры.

Боль­шая ве­ран­да у Шир­вин­д­тов и Бе­ло­усо­вых об­щая.

Дача не равнялась дому еще и в том смысле, что отнюдь не была крепостью. Единственной линией обороны свисал замок. Обнести пустующую дачу стало любимым занятием окрестных жителей. Поэтому ни вещей на зиму не оставляли, ни заборов вокруг не городили. В старых “интеллигентских” дачных поселках, где большие участки позволяли не видеть соседа в упор, заборы стояли только со стороны улицы. Теперь, конечно, строительство заборов шагнуло далеко вверх. Потому что раньше состав соседей был понятен. Как и в космос, случайные люди в дачный поселок не попадали. Рядом всегда оказывался человек не то чтобы близкий, но хотя бы понятный. Пусть не тоже член Союза писателей, но, например, инженер в Водоканале. Старые дачные поселки с их геометрической нарезкой проектировались как идеальные города всеобщего братства: “Жить в Раздорах без раздоров”. С последу­ющей продажей дач наследниками социальное единство рухнуло. Рухнуло и дачное равенство.

Бал­кон вто­ро­го эта­жа в “до­ме Шир­винд­та” — в 60-х го­дах к даче сде­ла­ли при­ст­рой­ку. Теперь на уча­ст­ке два до­ма, объеди­нен­ных об­щей сте­ной.

Мое поколение застало дачи построенными и обжитыми. Все страдания дачного обзаведения остались в ­прошлом — в рассказах родителей и их родителей, как сложно было покупать сруб, перевозить его на участок, подряжать рабочих и крестьян. Дачи импровизировали из того, что было под рукой. Мне рассказывали о садовых домиках из списанных автобусов, а сам я жил однажды на роскошной даче, которую построил до войны директор цирка из досок шапито. Дача жила не только в ином пространстве, но и в ином времени. В 1930‑е годы она еще сохраняла, хоть и в мелочах, цвет, вкус и запах начала века. В моем детстве, в 1970-х, представля­ла историю довоенного мира. А в наши годы выглядела заповедником советской культуры. ­Настоящая дача никогда не была новой. Она всегда принадлежала ­прошлому — и своими архитектурными формами, и ­своей несомненной, пусть лишь наметившейся, разрухой, и ­своими вещами, и ­манерой ­жизни.

Ве­ран­да на даче Григория Сенатова.

Советская дача была отдалена от мира, новости поступали сюда в замедленном ритме газет, превращавшихся после прочтения в растопку для печки или в туалетную бумагу. Телефон был один на всех в магазине или в конторе. Дача с телефоном даже не обсуждается, никакая нынешняя яхта не сравнится с такой роскошью. Приемник с антенной был не у всех, о телевизоре с антенной и говорить нечего. Дача отставала от города на целое поколение. С того момента, когда за книги перестали расстреливать, дачные библиоте­ки хранили сначала никому не нужные романы зрелого ­соцреализма, а потом устаревшие в свой черед журналы “Новый мир” и “Иностранная литература”.

Что погубило советскую дачу? Прежде всего дети, ради которых дачи и затевались. Дети выросли и сделались наследниками. После смерти первого хозяина дача делилась, дом разбредался в разные стороны, испытывая раздвоение личности, о чем ясно говорила проходящая посреди фасада демаркационная линия: справа — бодрый сайдинг, слева — растрескавшиеся наличники. Превращение дачи в комму­налку было неизбежно даже в самых милых династиях. Я помню внутрисемейный архитектурный конкурс на строительство новой дачи для четырех семей, которые образовались на месте одной, первой. Среди честнейших проектов было строительство четырех домов по углам участка и беседка для дипломатических чаепитий в центре.

Фото: Катя Алагич.

Во-вторых, в тот момент, когда дача превратилась в загородный дом, оказалось, что неудобства жизни в ней были и залогом ее поэзии. Когда керосиновая лампа сменилась электричеством, это была еще дача. Когда вместо театральных дощатых стен в духе Гольца или Оленева появились бетон и мрамор, дача превратилась в надгробный памятник своей культуре. Попытки перестраивать и реставрировать дачи столкнулись с печальной реальностью, как говорил архитектор Андрей Буров, “кало-жердевых” построек.

Фото: Катя Алагич.

К тому времени обнаружилось, что второй дом совсем не обязательно должен быть под Москвой, почему не в Тоскане или в Провансе, а ели и сосны можно покупать поштучно и оптом, как когда-то яблони. Старые дачи исчезли, а на их месте выстроились дома, обитатели которых теперь на дачу выезжают в Москву, как на работу.

Фото: Катя Алагич.

Фото: Fritz von der Schulenburg/архив AD; Катя Алагич (@katya_alagich)